Еще раз о Востоке и Западе: Структуры семьи и домохозяйства в истории Европы (2001)

Круг идей: Историческая информатика в информационном обществе. Труды VII конференции Ассоциации "История и компьютер". Москва, 2001. С. 15 – 38

В середине 1960-х гг. британский исследователь Джон Хайнал (John Hajnal) продемонстрировал перспективность сравнительного изучения структуры семьи в разных регионах мира. На фоне споров о том, какие факторы обеспечили конкурентоспособность Запада в сравнении с другими, гораздо более древними цивилизациями, ему удалось указать фактор, который поддавался количественному измерению: специфический способ брачного поведения, за которым, как выяснилось, стояла более глубокая разница в культурных и поведенческих стереотипах.

Сравнив демографическую статистику разных европейских стран за период со второй половины XVIII до начала ХХ в., Дж. Хайнал показал, [1] что эти страны распадаются на две большие группы, разделительную линию между которыми он провел в направлении от Санкт-Петербурга до Триеста. К востоку от этой линии господствовала ориентация на раннюю и универсальную брачность. Уже в возрасте 25 лет от 85 до 95 % женщин и около 70 – 80 % мужчин состояли в браке. В течение жизни вне брака оставались в основном лишь те, кто имел к этому какие-то биологические препятствия (от одного до нескольких процентов). В западной части Европы возраст первого брака был гораздо выше: к 25 годам около половины мужчин и порядка 30 – 40 % женщин еще не вступали в брак. Не было там и установки на всеобщую брачность: до конца репродуктивного периода оставались одинокими от 10 до 20 % мужчин и женщин. Несколькими примерами Дж. Хайнал продемонстрировал, что восточноевропейская модель была свойственна также и другим регионам мира, в то же время западная модель была уникальным явлением, и за пределами Европы она наблюдалась лишь в тех странах, которые были населены выходцами из нее и входили в состав западной цивилизации: США, Канаде, Австралии. Таким образом, брачное поведение западноевропейцев ("европейская брачная модель", как предложил именовать ее сам Дж. Хайнал) отличало их от всего остального мира.

Эта работа была в 1979 г. опубликована на русском языке (при этом фамилия автора приводилась в неправильной транслитерации – "Хаджнал"), [2] но на территории СССР она не вызвала большого резонанса. Зато на Западе интерес к сравнительному изучению брачного поведения и семейной структуры неуклонно нарастал. Лидером этого направления стала в 1970-е годы Кембриджская группа по истории народонаселения и социальной структуры (Cambridge Group for the History of Population and Social Structure), возглавляемая Питером Леслеттом (Peter Laslett). Подход этой группы, как и подход самого Дж. Хайнала, можно условно обозначить как "метод диагностических параметров" - выявление значимых статистических различий, сопоставление которых говорит нередко больше, чем многословные описания. При этом особую роль приобретает соблюдение одинаковых методик подсчета.

Огромную роль в становлении этого подхода сыграла конференция "Домохозяйство и семья в прошлом", проведенная в Кембридже в 1969 г. (ее материалы были опубликованы в 1972 г. отдельной книгой). [3] На этой конференции П. Леслетт предложил систему классификации семейных форм, [4] впоследствии доработанную им совместно с антропологом Юджином Хэммелом (Eugene Hammel) [5]. В ней выделялись пять основных типов домохозяйства в зависимости от родственных связей между его членами. Первый тип составляло хозяйство, ведомое одиноким человеком (single). Второй тип – хозяйство, члены которого могли быть родственниками, но не образовывали брачных пар (no family). Третий тип – хозяйство на основе одной брачной пары с детьми (simple family). Четвертый тип – расширенное (extended) хозяйство, в котором помимо брачной пары были и другие родственники (холостые или вдовые). Пятый тип – многосемейное (multiple family) хозяйство, в котором было несколько брачных пар. В свою очередь это тип подразделялся на несколько подтипов. Такое хозяйство могло включать семьи родителей и одного из детей (stem family - корневая семья), семьи двух и более женатых братьев (этот подтип традиционно обозначается французским термином frereche – братчина), или представлять собой большую патриархальную семью – родителей и нескольких женатых сыновей (joint family - совместная семья).

Методика описания дворов П. Леслетта была опубликована на русском языке одновременно со статьей Дж. Хайнала, [6] но в ту пору не нашла последователей на территории СССР. Между тем западные исследователи широко использовали ее для сравнительного анализа структуры дворов в разных регионах. Первые итоги такого изучения были представлены в коллективном труде "Семейные формы в исторической Европе", изданном в 1983 г. [7] В нем Дж. Хайнал показал, [8] что с выявленным им типом брачности был тесно связан (и фактически определял его) специфический для Запада способ организации домохозяйства, которое базировалось на простой (нуклеарной) семье, состоящей из родителей и их детей. Состарившись, глава такой семьи передавал хозяйство одному из своих сыновей (который только после этого обзаводился собственной семьей). Другие сыновья (даже в зажиточных семьях) обычно не получали доли недвижимого имущества, а определенное время работали по найму. Заработанные таким способом средства позволяли им устраиваться в жизни самостоятельно – овладевать какой-либо профессией или основывать собственное хозяйство. И в том и в другом случае время женитьбы наступало сравнительно поздно. На востоке Европы и в других регионах мира гораздо чаще встречались хозяйства, основанные на совместном труде нескольких брачных пар (отца и женатых сыновей, или нескольких женатых братьев). В таком большесемейном хозяйстве не было препятствий для ранних браков, а новые хозяйства обычно образовывались путем раздела, при жизни отца или после его смерти. В некоторых регионах имел место раздел в третьем поколении (между детьми ведших совместное хозяйство братьев) или еще позже, что приводило к высокой пропорции очень крупных по западным меркам домохозяйств, состоявших из десятков членов.

В том же издании П. Леслетт наметил в пределах Европы четыре основных зоны, в которых способы формирования домохозяйства существенно различались: запад и северо- запад Европы (ареал преобладания выявленной Дж. Хайналом "европейской брачной модели"), центр Европы, Средиземноморье и, наконец, Восточная Европа, включая Балканы и европейскую часть бывшей Российской империи [9]. В контексте сопоставления "европейской" и "восточной" моделей особый интерес представляют в сводке П. Леслетта те параметры, по которым наиболее ярко различаются между собой первая и четвертая из этих зон. На востоке Европы наблюдались, по его мнению, более высокая пропорция совместно живущих родственников, отсутствие одиночек, низкая пропорция простых и расширенных семей, очень высокая пропорция многопоколенных (три и более поколения) и многосемейных хозяйств (всех подтипов, за исключением stem family), повсеместное привлечение родственников в качестве работников, редкое использование наемных работников и др. (всего П, Леслетт предложил 22 диагностических параметра, мы ниже будем использовать для сравнения в основном пропорцию дворов третьего и пятого типов, т. е. с одной и несколькими брачными парами).

Сами британские исследователи не стремились делать из своих результатов слишком далеко идущие выводы. Они лишь указывали на наличие объективных различий в способах организации семьи и хозяйства. Тем не менее достаточно очевидны психологические различия, вытекающие из этих моделей. На Западе сыновья, лишенные недвижимого наследства, вынуждены были больше рассчитывать на свои силы, что содействовало развитию индивидуализма и предприимчивости. На Востоке требовались другие психологические черты – умение ладить с многочисленными родственниками и подчиняться авторитету старшего, а затем умение навязывать свою волю младшим ради поддержания порядка в семье и хозяйстве. С этим же была связана и привычка рассчитывать на своеобразный гарантированный минимум, причитающийся каждому уже по праву рождения.

В основном благодаря этому социально-культурологическому подтексту работы Дж. Хайнала и П. Леслетта вызвали большой общественный резонанс и оживленное обсуждение на Западе. Стоит отметить, что оба они формулировали свои выводы в условиях, когда структуры семьи и двора на востоке Европы оставались почти неизученными. В распоряжении исследователей были лишь агрегированные данные на уровне больших регионов. Единственное исследование на микроуровне было предпринято Питером Запом (Peter Czap), который по материалам инвентарей и ревизских сказок, сохранившихся в фонде князей Гагариных, изучил принадлежавшее им имение Мишино Рязанской губернии [10] и определил основные параметры семейной структуры в период 1782 – 1858 гг., в том числе очень высокий по западным меркам процент многосемейных хозяйств (от 75 до 82 % в разные годы) и низкий процент простых семей (от 6,7 до 12,2 %). Он также привел данные ревизских сказок 1816 – 1858 гг. по имению Суховарово Тверской губернии, где доля многосемейных дворов составляла от 66 до 79,8 %, а доля простых семей – от 7,1 до 13,7 %. [11] Для сравнения, при чисто "западной" модели поведения порядка 70 – 85 % домохозяйств состояли из простых семей, а многосемейные дворы встречались в 0 – 5 % случаев (обычно это была корневая семья, в которой семья ушедших на покой родителей жила под одной крышей с семьей унаследовавшего хозяйство сына) [12].

Отметим, что тогда же Родни Богач (Rodney Bohac) защитил диссертацию в университете штата Мичиган по материалам микроисследования имения Мануиловское Тверской губернии (принадлежавшего тем же Гагариным), но ее результаты остались неопубликованными и практически не вошли в научный оборот [13]. Зато две статьи, в которых П. Зап опубликовал свои результаты, на протяжении 1980-х – начала 90-х гг. неизменно упоминались во всех работах, посвященных исторической демографии Восточной Европы, и нередко служили единственным основанием для выводов, распространяемых на весь регион.

Несколько иной подход к сопоставлению семейной структуры на западе и востоке Европы последовательно развивала австрийская школа исторической демографии, в которой одну из ведущих позиций занимает Михаель Миттерауер (Michael Mitterauer). В отличие от подхода Кембриджской группы, представителей этой школы всегда волновал вопрос не только о том, что и как происходило в отношении семейной структуры в разных регионах, но и почему это происходило. Поэтому они стремились рассматривать структуру двора в динамике: как краткосрочной (последовательность стадий жизненного цикла одной семьи на протяжении нескольких поколений), так и длительной (динамика форм семейной структуры на протяжении столетий, с попыткой проследить исторические корни того или иного варианта).

Попытка сравнительного анализа структуры семьи в Центральной и Восточной Европе была предпринята М. Миттерауером совместно с российским исследователем Александром Каганом в 1982 г., [14] одновременно с первой публикацией П. Запа. На материалах Ярославской губернии было продемонстрировано, что даже семьи заводских крестьян, фактически занятых в промышленности, во многом повторяли традиционную структуру многосемейного или расширенного домохозяйства. Тем не менее исследователи осторожно отметили, что "российская территория не может рассматриваться как однородная, но скорее как очень дифференцированная" [15]. На следующий год в вышеупомянутом сборнике "Семейные формы в исторической Европе" была опубликована статья Р. Зидера и М. Миттерауера, посвященная реконструкции жизненного цикла семьи как динамического процесса, в котором отмеченные П. Леслеттом формы могут последовательно сменять друг друга [16]. Впрочем, в той работе рассматривались лишь австрийские материалы, сопоставлений с востоком Европы авторы на сей раз не проводили. Для такого сопоставления на уровне реконструированных жизненных циклов семей пока не было фактического материала.

Отметим, что во введении к книге "Семейные формы в исторической Европе" один из представителей Кембриджской группы - Ричард Уолл (Richard Wall) все же затронул вопрос о причинах формирования двух разных моделей [17]. Эти причины он склонен был искать в социально-экономических условиях. В отличие от Запада, при крепостном праве российский помещик мог эффективно влиять на поведение крестьян. Но Р. Уолл отметил, что роль этого фактора неочевидна: сложная домохозяйственная структура могла быть как результатом принуждения со стороны помещика, так и реакцией крестьян на его вмешательство, или же она соответствовала "старому обычаю совместного проживания" и отвечала желаниям обеих сторон [18]. Он также подчеркнул, что на Западе вновь образующаяся семья была гораздо больше ориентирована на экономическую независимость, а на Востоке рассчитывала на помощь родителей и других родственников. То же наблюдалось и в конце жизненного цикла. Престарелые родители на Западе передавали хозяйство сыну, а себе оставляли небольшой земельный участок (условия такого "ухода на покой" были, как правило, подробно регламентированы), в то время как на Востоке отец оставался во главе хозяйства, пока позволяли силы, а если доживал до старческой немощи - становился иждивенцем своих детей.

Определенное внимание вопросам структуры крестьянской семьи и двора Восточной Европы уделил также американский исследователь Стивен Хок (Steven Hoch). Он подверг анализу материалы из фонда князей Гагариных, относящиеся к селу Петровское Тамбовской губернии. Хотя основной темой исследования С. Хока был социальный контроль со стороны помещика в условиях крепостного права, одну из пяти глав своей книги он посвятил демографическим аспектам жизни села, в том числе привел данные о среднем возрасте первого брака и о структуре крестьянского двора в период с 1813 по 1856 г. [19] Полученные им результаты были достаточно близки к результатам П. Запа по имению тех же Гагариных в соседней Рязанской губернии (доля многосемейных хозяйств за время наблюдений изменялась от 78 до 45 %, доля простых семей – от 8 до 20 %).

Еще один американский историк, Дэниел Кайзер (Daniel Kaiser), проанализировал структуру городской семьи России и некоторые аспекты брачного поведения по сохранившимся материалам переписей десяти городов (Белева, Боровска, Вятки, Зарайска, Малоярославца, Рязани, Торопца, Тулы, Углича, Устюжны) за период с 1710 по 1720 гг. [20] Эти данные в целом соответствовали общим выводам Дж. Хайнала и П. Леслетта, хотя выявили и некоторые отличия. В частности, Д. Кайзер отметил в городах довольно высокую пропорцию односемейных дворов (см. ниже).

Стоит упомянуть также монографию американской исследовательницы Кристины Воробек (Christine Worobec) "Крестьянская Россия. Семья и община в пореформенный период", в которой вопросы семейной структуры русского крестьянства рассматриваются вместе с широким кругом других социально-исторических проблем, включая правила наследования надела и статус членов семьи в зависимости от пола и возраста [21]. При этом исследовательница оперировала в основном качественными, а не количественными характеристиками.

Несмотря на вышеупомянутые исследования, к началу 1990-х гг. у специалистов не было ясного представления о локализации, амплитуде и динамике тех локальных особенностей на территории Восточной Европы, наличие которых М. Миттерауер и А. Каган отмечали уже в 1982 г. Вклад восточноевропейских историков оставался скромным. Отрывочные сведения о структуре домохозяйства в разные периоды и по разным регионам России публиковались неоднократно, но большинство из них были подсчитаны и сгруппированы таким образом, что не позволяли провести сплошное сопоставление ни с данными западноевропейских исследователей, ни между собой [22]. Для этого годились разве что отдельные цифры. Несопоставима с методикой Кембриджской группы была и система классификации семейных форм, предложенная В. Александровым [23]. Ряд публикаций касался семейных форм на территории Латвии [24] и Эстонии, [25] причем эстонские исследователи придерживались схемы П. Леслетта. Однако их материалы отличались высоким своеобразием в сравнении с Европейской Россией (доля простых семей была выше 50 %, а доля многосемейных дворов составляла около 33 %), поэтому они относились скорее не к "восточной" модели, а к промежуточной зоне у самой "линии Хайнала".

В 1993 г. была опубликована практически единственная сводка данные о структуре крестьянского двора на территории Беларуси. В ней учитывались сведения многочисленных инвентарей конца XVI – первой половины XVII в., которые охватывали 5663 двора в 267 населенных пунктах. К сожалению, и в этом случае методика подсчета сильно отличалась от общепринятой в западной историографии. Единственные цифры, пригодные для прямого сопоставления, касаются доли хозяйств, состоявших из одной, двух, трех и более семей, [26] причем доля многосемейных дворов оказалась очень низкой даже в сравнении с Эстонией (см. ниже). Так или иначе, эти данные остались практически незамеченными научной общественностью.

Гораздо более успешно продвигалось изучение структуры семьи и двора в другом европейском регионе, оставшемся к востоку от "линии Хайнала" - на Балканах. Болгарская исследовательница Мария Тодорова (ныне работающая в университете штата Флорида, США) обобщила собранный ею богатый материал, охватывающий в основном 1830-е – 1880- е гг., в монографии "Балканская семейная структура и европейская модель" [27]. Она продемонстрировала широкий размах вариаций внутри балканского региона – между городскими и сельскими жителями, а также между представителями разных конфессий. Порой размах этих колебаний был столь широк, что не позволял однозначно отнести тот или иной тип семьи к "восточной" или "западной" модели. М. Тодорова также подчеркнула, что характерное для некоторых местностей очень многолюдное и, как правило, многопоколенное патриархальное домохозяйство (так называемая задруга, включавшая до 5 – 6 и более семейных пар) связано с определенным хозяйственно-культурным типом – кочевым скотоводством на горных пастбищах. По ее мнению, этот тип семейной организации является не реликтом общеславянской культурной традиции, как считали ее предшественники, [28] а сравнительно новым образованием, возникшим не ранее XVII в. в процессе адаптации к специфическому сочетанию экологических и экономических условий.

Одновременно с М. Тодоровой историю семейной структуры на Балканах изучал австрийский исследователь Карл Казер (Karl Kaser), [29] который привел ряд дополнительных аргументов в пользу древности патриархальной задруги и ее обусловленности культурными традициями: хотя домохозяйство периодически разрасталось и вновь дробилось на малые семьи, именно многосемейное хозяйство воспринималось как идеальное состояние. Несколько конкретизировали этот вывод результаты хорватской исследовательницы Ясны Чапо (Jasna Capo), которая на материалах одного имения в северной Хорватии за период с 1760 по 1857 г. продемонстрировала сосуществование двух форм домохозяйства (ориентированных в идеале на многосемейность и нуклеарную семью) соответственно у крестьян и мещан этого имения. Подобная же двойственность была отмечена ею при сравнении дворов материковой и прибрежной (сильнее вовлеченной в рыночные отношения) частей Хорватии [30]. Наличие противоречивых мнений в отношении хорошо изученной южнославянской задруги показало, что гораздо хуже изученная европейская часть Российской империи может таить еще более сложные проблемы.

Свидетельством неослабевающего интереса к структуре семьи на западе и востоке Европы стало проведение в апреле 1994 г. в Будапеште конференции под названием "Где кончается Европа?" ("Where does the Europe end?"). Инициатором ее проведения выступил член Кембриджской группы Кевин Шурер (Kevin Schurer). Он постарался собрать вместе исследователей, занимающихся исторической демографией к востоку от "линии Хайнала": представителей Венгрии, Словении, Хорватии, Болгарии, Эстонии, России, Беларуси и Азербайджана. Помимо них и самого К. Шурера, участниками конференции были Питер Леслетт (выполнявший скорее роль почетного гостя) и три представителя австрийской школы: Михаель Миттерауер, Карл Казер и Маркус Черман (Markus Cerman), специализирующийся на изучении социальных структур XVI – XVIII вв. на территории Чехии. Конференция еще раз продемонстрировала отставание Восточной Европы в изучении семейной структуры: представители этого региона, в отличие от венгерских и балканских коллег, практически не могли оперировать результатами микроисследований, обработанных по методике, сопоставимой с западноевропейскими стандартами. Отчасти поэтому вопрос, вынесенный в заголовок конференции, остался без ответа. Участники согласились с тем, что указанные Дж. Хайналом различия между "западной" и "восточной" моделями имели место, но не были готовы указать более точную границу между ними или наметить переходную зону. Остались необъясненными и механизмы поддержания и последующей трансформации этих различий.

В этом плане наибольший интерес представлял доклад Михаэля Миттерауера "Средневековые корни развития европейской семьи", впоследствии опубликованный отдельной статьей [31]. В нем он попытался проследить историю зарождения "европейской брачной модели" примерно в междуречье Луары и Рейна и ее последующее распространение в течение позднего средневековья и нового времени. По его мнению, этот процесс был тесно связан с германской колонизацией, и таким образом "европейская модель" приобретала не только культурный, но и этнический контекст. Отметил он и тот факт, что и колонизация, и европейский тип брачности не пересекли границу между сферами влияния католической и православной церкви. М. Миттерауер указал также на тесную связь "европейской модели" с базовым для империи Каролингов и ее исторических преемников типом землепользования – системой неделимых наделов (позднелатинские mansus или laneus, в германоязычных странах - Hufe), каждый из которых, как правило, находился в держании простой семьи и передавался целиком одному из сыновей. Важным сопутствующим фактором стало появление значительной прослойки населения, проводящей часть жизни в качестве наемных работников (life-cycle servants). Как ранее отмечал Дж. Хайнал, именно лишенные надела сыновья становились наемными работниками в хозяйствах держателей гуфов, восполняя таким образом недостаток рабочей силы в них.

Конференция в Будапеште, несомненно, способствовала активизации историко- демографических исследований на территории бывшего СССР. Еще одним важным фактором стало внедрение в методику исторических исследований на постсоветском пространстве современных информационных технологий, в частности – создание исторических баз и банков данных. Особенно широко и продуктивно они применялись членами созданной в 1993 году ассоциации "История и компьютер" или исследователями, работавшими в контакте с ней. Именно овладение навыками создания компьютерных баз данных открыло для историков СНГ (в первую очередь – в российских университетах) возможность для работы с массовыми микроданными историко-демографического характера. Благодаря этому наиболее перспективные работы в этом направлении, пополнившие русскоязычную библиографию последних лет, были так или иначе связаны с созданием баз данных. Не менее важно, что ассоциация "История и компьютер" стала региональной ветвью международной ассоциации "History and Computing". Международные контакты в деле внедрения компьютерных технологий способствовали и более широкому знакомству с методами анализа демографических данных, принятыми на Западе.

С середины 1990-х гг. западноевропейские исследователи стали привлекать своих российских коллег к совместным проектам по изучению исторической демографии. Один такой проект был реализован совместно исследователями из Нидерландов и Тамбовского университета в России [32]. В его рамках сопоставлялись демографические выборки на микроуровне (главным образом на основании приходских метрических книг). Краткие результаты проекта были опубликованы в Гронингене в 1998 г. в сборнике под броским заголовком "Когда эти двое сходятся" ("Where the twain meet") [33].

Одновременно схожий проект был инициирован Стивеном Хоком (университет штата Айова, США), совместно с Тамбовским и Санкт-Петербургским университетами [34]. В рамках этого проекта было проведено изучение динамики рождаемости, брачности и смертности на основании анализа метрических книг нескольких приходов Тамбовской губернии. Параллельно исследователи Санкт-Петербургского университета проводили анализ метрических книг Олонецкой губернии. Вопросы структуры семьи и двора в этих исследованиях не затрагивались. Результаты проекта нашли отражение в отдельных публикациях его участников. С. Хок опубликовал анализ метрических книг прихода Борщевка Тамбовской губернии за 1830 – 1912 гг., [35] а сотрудники Тамбовского университета - прихода Малые Пупки той же губернии за 1811 – 1916 гг [36]. Петербургские исследователи опубликовали очень краткие результаты своих работ, связанных с динамикой рождаемости и смертности [37]. Кроме того, В. Дьячков опубликовал результаты анализа отчетности Тамбовской губернской земской больницы за 1895 – 1916 гг. Особенно интересны его данные, позволившие оценить процент выкидышей и мертворождений, обычно не находящих отражения в метрических книгах. Этот процент оказался довольно высок: в пределах 20 – 35 % к числу благополучных родов [38].

Третий совместный проект организовали сотрудник Национального института демографических исследований (Institut national d'etudes demografic) в Париже Ален Блюм (Alain Blum) и сотрудники экономического факультета Московского государственного университета Александр Авдеев и Ирина Троицкая. В этом случае осуществлено комплексное микроисследование имения Выхино в Московской губернии, принадлежавшего графам Шереметевым, путем сопоставления данных ревизских сказок за 1811 – 1858 гг. и метрических книг за 1815 – 1861 гг. [39] Получены данные о брачном поведении, а также о составе домохозяйств, причем они представлены в традиционной для западных исследований форме и вполне сопоставимы с результатами П. Запа, Д. Кайзера и С. Хока. В частности, доля многосемейных хозяйств составляла в разные годы от 64,5 до 86,5 %, доля простых семей – от 7 до 20,3 %.

Это франко-российское исследование по замыслу и исполнению очень схоже с исследованием, осуществленным автором этих строк по материалам имения Корень (Красный Бор) Минской губернии, которое в XVIII в. принадлежало католической церкви, а в XIX в. – различным частным владельцам. Нами сопоставлены данные инвентарей за 1740 – 1841 гг., ревизских сказок за 1795 – 1858 гг. и метрических книг за 1762 – 1850 гг., а также различные другие документы, относящиеся к истории имения [40]. Первая публикация результатов этого исследования содержит лишь общие демографические характеристики популяции (данные о балансе рождаемости и смертности) [41]. Сведения о структуре семьи и двора пока остаются неопубликованными, о отчасти и необработанными.

Одновременно с вышеуказанными исследованиями продолжался анализ агрегированных данных на макроуровне. В 1999 г. российский историк Борис Миронов опубликовал двухтомную монографию, в которой привел суммарные данные о структуре семьи в середине ХІХ в.в четырех губерниях (Ярославской, Нижегородской, Пермской и Киевской), а также данные переписи 1897 г., которые можно было частично сопоставить с этими цифрами [42].

На Западе Карл Казер в двух книгах на немецком языке исследовал широкую панораму социально-демографических моделей в масштабах Европы [43]. В отличие от П. Леслетта, он сосредоточился на двух видах критериев: структуре семьи и праве наследования недвижимой собственности. На этой основе он выделил три основных региона: Средиземноморье, где преобладала ориентация на нуклеарную семью, но с равным правом наследования для всех сыновей и дочерей (эта черта унаследована от римского права); Западную Европу, где та же ориентация на нуклеарную семью сочеталась с единонаследием (неделимостью надела); Восточную Европу, где базовая патриархальная модель сочетала многосемейность и равное наследование по мужской линии. С учетом специфики Средиземноморья такое деление в целом соответствует первоначальным выводам Дж. Хайнала.

Стоит упомянуть, что в то же время американские исследователи Андрейс Плаканс (Andrejs Plakans) и Чарльз Ветерелл (Charles Wetherell) плодотворно изучали параметры крестьянской семьи Балтии в контексте социальных и родственных связей, в том числе с использованием данных на уровне отдельных имений и приходов [44]. Правда, вопросы структуры домохозяйства оставались на периферии их внимания.

Одной из немногих работ, выполненных исключительно на микроуровне, стала магистерская диссертация, защищенная в 1995 г. Хердис Колле (Herdis Kolle) в Бергенском университете (Норвегия). Она содержит результаты анализа демографических параметров, семейной структуры и социально-экономических условий в двух деревнях Московской губернии (Дракино и Спас-Коркодино) в пореформенный период [45]. Материалом для исследования послужили подворные списки 1869/71 и 1886 гг. – источник, ранее практически не используемый ни западными, ни российскими историками. В работе зафиксирована значительная разница в пропорции многосемейных хозяйств: у бывших государственных крестьян из Дракина их доля стабильно составляла около 42 %, в то время как у бывших помещичьих крестьян из Спас-Коркодина изменялась от 53,2 % в 1869 г. до 62,5 % в 1886 г. Доля простых семей в Дракино изменялась от 32,5 до 29,9 %, в Спас-Коркодино – от 35,1 до 15,6 %.

В последние годы основной акцент в международных историко-демографических исследованиях несколько смещается с дихотомии между востоком и западом Европы, отмеченной Дж. Хайналом, на глобальную дихотомию между Востоком и Западом. Показателен в этом отношении масштабный проект "Евразия" (the Eurasia Project on Population and Family History, EAP), в рамках которого более двадцати специалистов из разных стран с 1994 г. изучают материалы переписей населения в пяти выборках, из которых три находятся в различные регионах Западной Европы (южная Швеция, Бельгия и центральная Италия), а две – в Восточной Азии (Китай и Япония). В сумме эти выборки охватывают около 300 тысяч дворов и 1,5 миллиона индивидов за период с конца XVIII по начало ХХ в. [46] Предварительные результаты проекта были представлены тремя его участниками (Джеймсом Ли и Ванг Фенгом из Калифорнии, Емико Очиаи из Японии) на международной конференции "Домохозяйство и семья в прошлом" ("Household and Family in Past Time"), которая состоялась в Пальма-де-Мальорка (Балеарские острова, Испания) в сентябре 1999 г., через тридцать лет после конференции в Кембридже с почти таким же названием. В докладе Дж. Ли и его соавторов [47] содержится сопоставление структуры семьи и двора в каждой из изученных выборок по диагностическим параметрам, предложенным П. Леслеттом в 1983 г.

В настоящее время университет штата Миннесота осуществляет еще более масштабный проект – создание базы данных по 100 переписям населения в 20 странах мира. Хотя этот проект не имеет прямого отношения к сравнению структуры семей, все же примечательно, что территория Восточной Европы в списке не фигурирует [48]. Не менее показательно, что на конференции в Пальме (одним из ее организаторов выступил тот же Кевин Шурер, который в 1994 г. организовал встречу в Будапеште, а впоследствии стал президентом международной ассоциации "History and Computing") участвовали специалисты из стран Западной Европы, США, Китая и Японии, но представители Восточной Европы на ней отсутствовали.

Тем не менее два доклада были посвящены сопоставлению структуры семьи на западе и востоке Европы, причем с заметным смещением акцентов от демографии в сторону социальной истории. Доклад Кирси Сирен (Kirsi Siren) "Концепция восточной семьи" [49] представлял в сжатом виде выводы, ранее изложенные в монографии на финском языке [50]. Анализ проводится на макроуровне и базируется на материалах восточной Финляндии, где также доминировал многосемейный тип хозяйства. Причины его длительного существования автор усматривает как в материальной, так и в духовной сфере. Особую роль играл комплекс патриархальных ценностей, включая подчиненное положение женщины и стремление обеспечить непрерывность наследования по мужской линии. Эти выводы достаточно близки к выводам К. Казера по поводу балканской семьи.

Михаель Миттерауер остается верен себе в настойчивых поисках факторов, которые привели к формированию двух разных демографических моделей. В Пальме он представил доклад, название и содержание которого тесно перекликаются с его докладом в Будапеште: "Европейские системы родства и структуры домохозяйства – средневековые корни" [51]. Опираясь на данные о терминологии родства и выводы К. Казера о способах наследования недвижимости, он трактует западноевропейскую модель как результат преодоления патриархальных и патрилинейных традиций, которые остались почти нетронутыми на Балканах и в Европейской России до середины XIX в. На Западе их утрата началась уже в средневековье - под воздействием римского права, феодального принципа наследования неделимого надела (нем. Hufenverfassung), а также свойственного христианству (особенно его западной ветви) предпочтения духовных уз узам родства и крови. В результате сформировалась гораздо более гибкая система, предоставлявшая индивиду свободу выбора: вступать в брак или оставаться холостым; жить в семье родителей супруга, в семье собственных родителей или основывать новое хозяйство; вступать ли в повторный брак в случае вдовства; адоптировать ли зятя в случае отсутствия сыновей или позволить линии наследования прерваться; оставаться ли главой хозяйства до преклонных лет или уйти на покой. Особое значение имела возможность выбора в способах организации труда: разделять роли по половому признаку, работать ли сообща, опираться на труд родственников или наемных рабочих и т. п. По мнению автора, именно эта гибкость "стала определяющей для особого развития европейских обществ".

Эти выводы М. Миттерауера в целом выглядят довольно убедительно. Тем не менее они игнорируют отмеченную ранее им самим неоднородность огромного восточноевропейского региона, а также недоказанность изначальной древности базовых параметров "восточной модели". Подобно выводам в отношении балканской задруги, эта древность может быть если не опровергнута, то, по крайней мере, поставлена под сомнение. Более ранние материалы, несмотря на вышеотмеченную их фрагментарность, фиксируют картину, гораздо более близкую к "западной" модели, чем микроданные XIX в. по имениям Гагариных и Шереметевых. В выборке Д. Кайзера в целом по десяти городам России за 1710 – 1720 гг. доля простых семей составила 54 %, а доля многосемейных дворов - 32 %. [52] У монастырских крестьян Вологодской губернии в 1678 г. доли простых и многосемейных дворов составляли соответственно 58,5 и 33,9 %, но к 1717 г. изменились на почти противоположные – 39,3 и 53,7 %. [53] На северо-западе России в 1620-е гг. эта пропорция составляла соответственно 59,6 и 38,7 %, в 1646 г. – 69 и 22,5 %, а в 1678 г. – 49,4 и 43 %. [54] В белорусских инвентарях конца XVI – XVII вв. процент многосемейных хозяйств еще более низок – всего 14,4 %. [55] Эти цифры отражают модель поведения, промежуточную между Западной Европой и российскими имениями ХІХ в., изученными на микроуровне. Порой они смыкаются с цифрами не только по Эстонии, но и по некоторым выборкам западнее "линии Хайнала", в частности - в Тирольских Альпах, [56] на юге Франции, [57] во многих провинциях Испании [58]. Схожая модель поведения фиксируется и на территории Венгрии, где в период 1747 – 1816 гг. доля простых семей в разных выборках составляла от 85 до 44 %, а доля многосемейных хозяйств – от 5 до 39 %. [59]

Таким образом, имеющиеся данные по Восточной Европе фиксируют на протяжении XVII – первой половины XIX в. возрастание процента многосемейных дворов, а не убывание, как можно было бы ожидать в духе гипотезы о постепенно изживаемых патриархальных традициях. Эта тенденция подтверждается результатами автора этих строк: в изученной нами белорусской микропопуляции в 1740 г. доли простых и многосемейных дворов составляли соответственно 56,5 и 34,8 %, [60] а в 1834 г. – 21,3 и 51,7 %. [61]

В этом отношении любопытны агрегированные данные Б. Миронова, согласно которым в середине XIX в. доля многосемейных дворов в отдельных губерниях Европейской России составляла от 43,4 до 47,9 %, доля простых семей – от 19,2 до 21,4 %. Материалы переписи населения 1897 г. не позволяют отделить одиночек от малых семей, а расширенные дворы – от многосемейных. Тем не менее можно утверждать, что в это время суммарная доля расширенных и многосемейных дворов по тем же губерниям снизилась приблизительно до 39,8 - 31,6 %, доля одиночек и малых семей – возросла до 54,5 – 60,3 %. [62] Очевидно, эти цифры отражают не столько модернизацию "восточной модели" в пореформенных условиях (как сам Б. Миронов склонен их интерпретировать), сколько возврат к структурам, характерным для предыдущих столетий.

Похоже, для объяснения динамики "восточной" модели необходимо гораздо шире привлекать другие возможные факторы, в том числе роль крепостного права, на которую обращал внимание Р. Уолл в 1983 г. Вряд ли случайно, что доля многосемейных дворов в России и Беларуси резко возрастает по мере углубления кризиса крепостного права и вновь понижается после его отмены. Но "базовый уровень", характерный для XVII, XVIII и конца XIX в., все же существенно отличается от классической "западной модели". К тому же по другим параметрам (возраст первого брака и т.п.) различия еще более значимы и стабильны. Поэтому в поисках объяснения нельзя исключать роль поведенческих стереотипов, которые лишь по разному проявлялись в разных ситуациях, но при внешней пластичности были весьма устойчивыми и жесткими в своей основе.

Очевидно, сам М. Миттерауер ощущал недостаточность своей аргументации. Именно поэтому он инициировал проведение в Вене в ноябре 2000 г. международного семинара по проблемам семейной структуры, с участием основных специалистов, работающих по обе стороны "линии Хайнала". Непосредственным организатором этого семинара выступил Институт восточноевропейской истории Венского университета (Institut fur Osteuropaishe Geschichte der Univeritat Wien), который возглавляет профессор Андреас Каппелер (Andreas Kappeler). К участию были привлечены, помимо М. Миттерауера и его коллег из Венского университета, почти все ведущие исследователи структуры семьи в Восточной Европе: Карл Казер из университета г. Граца (Австрия), Стивен Хок и Андрейс Плаканс из университета штата Айова (США), Дэниел Кайзер из Гринелл колледжа в штате Айова, Кристина Воробек из университета штата Иллинойс (недавно она также стала сотрудницей университета Айовы), известный немецкий исследователь Ральф Мелвилл (Ralph Melville, Институт европейской истории в Майнце), Элина Варис (Elina Waris) из университета Хельсинки (Финляндия), Нада Бошковска (Nada Boskovska) из Цюриха (Швейцария). Восток представляли Борис Миронов из Института российской истории РАН (Санкт-Петербург), Ирина Троицкая из МГУ, Юрий Мизис из Тамбовского университета и автор этих строк (Минск, Беларусь). Кроме того, Йозеф Эмер (Josef Ehmer) из университета Зальцбурга (Германия) и украинский исследователь Микола Крикун представили свои материалы, но непосредственного участия в работе семинара принять не смогли.

На сей раз организаторы решили исключить из поля зрения балканскую семью, сосредоточившись на сопоставлении Запада и территории Европейской России. Официально семинар назывался "Семейные формы в российской и украинской истории в сравнительной перспективе" ("Family Forms in Russian and Ukrainian History in Comparative Perspective"). Однако заявленный представитель Украины отсутствовал, поэтому фактически дискуссия на семинаре была посвящена в основном семейным формам в российской и белорусской истории.

Нужно отметить, что заочно представленный Миколой Крикуном материал оказался весьма интересным. Этот исследователь обработал малоизвестный источник – перепись населения в 28 униатских приходах Житомирского повета Киевского воеводства за 1791 г. [63] Материалы этой переписи охватывают 2903 двора в 6 местечках и 72 сельских поселениях повета. Детально проанализировав их семейную структуру по методике, соответствующей методике Кембриджской группы, М. Крикун показал, в частности, что 55,5 % из них состояли из простой семьи, а 35,3 % были многосемейными. Эти цифры свидетельствуют, что и на Украине в XVIII в. доля многосемейных хозяйств была ниже, чем в российских имениях XIX в.

Йозеф Эмер попытался заново проанализировать региональные вариации в распределении тех диагностических параметров, на которые изначально опирался Дж. Хайнал: возраста первого брака и процента одиноких. Он показал, что в Западной Европе конца ХІХ в. было несколько районов с наиболее типичным для "западной модели" сочетанием этих признаков (центральные и восточные Альпы; западная Ирландия и северо- западная Шотландия; южная Норвегия и юго-западная Швеция; нижнее течение Рейна; север Бретани; север Португалии и северо-восток Испании) [64]. С другой стороны, на юге Испании, на Сицилии и юге Италии доминировала столь же ранняя и универсальная брачность, как и на востоке Европы. Правда, Й. Эмер отметил, что, в отличие от Восточной Европы, ранний брак в этих районах, а также в Чехии, обычно сопровождался отделением молодой семьи в самостоятельное хозяйство. Он попытался также проследить связь разных моделей брачного поведения с социально-экономическими условиями (тяготение "западной модели" к регионам с преобладанием традиционного фермерского землепользования и отклонения от нее в районах с рыночно-ориентированной агрикультурой и высокой долей сезонного наемного труда), но отметил, что многие факты трудно уложить в столь простую схему.

До начала семинара представили материалы и другие его участники. Некоторые из них (Борис Миронов, Дэниэл Кайзер, Ирина Троицкая, Элина Варис) опирались на собственные результаты, частично уже опубликованные ранее. Нада Бошковска предложила наблюдения над брачным поведением в России XVII в., извлеченные из большого числа разрозненных, преимущественно актовых и нарративных источников. Андрейс Плаканс привел новые данные о семейной структуре одной эстонской микропопуляции на трех хронологических срезах. При этом в 1816 г. пропорция простых и многосемейных хозяйств составляла соответственно 55,6 и 23,3 %. в 1850 г. – 45,9 и 26,6 %, в 1935 г. – 50,8 и 9,6 %. Особенно любопытной оказалась зигзагообразная динамика пропорции неженатых мужчин в возрастной группе 40 – 44 лет: она изменялась от 18,7 % в 1816 г. до 8,3 % в 1850 г. и до 30,6 % в 1935 г.

Ю. Мизис также впервые представил некоторые результаты, полученные группой тамбовских исследователей (в составе В. В. Канищева, Э. А. Морозовой, М. К. Акользиной и др.) в развитие работ, начатых ранее в рамках совместных российско-голландского и российско-американского проектов. Ими были осуществлены микроисследования четырех сел Тамбовской губернии за период с 1816 по 1858 г., причем оригинальная структура базы данных позволяла сопоставлять данные метрических книг и ревизских сказок. По этим результатам доля многосемейных дворов составляла от 53,3 до 73,6 %, доля простых семей – от 28,8 до 13,2 %, т. е. в этом случае структура семьи соответствовала классической "восточной" модели, ранее очерченной в публикациях П. Запа и С. Хока.

В материале, представленном Кристиной Воробек, особый интерес вызвала отмеченная ею разница в системах наследования между Россией и Украиной в пореформенный период. Российские крестьяне предпочитали раздел хозяйства после смерти отца (post-mortem fission), а украинские – при его жизни (pre-mortem fission), причем один сын (обычно младший) получал больший участок и должен был содержать отца в старости. По нашим несистематизированным наблюдениям, белорусская модель поведения в этом отношении соответствовала скорее украинской.

Важным итогом семинара явилось практически единодушное согласие его участников в том, что при сопоставлении европейских демографических моделей следует говорить не об узкой демаркационной линии, а о достаточно широкой переходной зоне, которая охватывала, как минимум, Финляндию, Балтию, Беларусь и правобережную Украину. Думается, только отсутствие на семинаре польских, словацких и румынских специалистов не позволило включить и эти страны в переходную зону. Похоже, такая же переходная зона опоясывала Западную Европу и с юга, в Средиземноморье. Более детальная картография демографических вариаций в их исторической динамике требует, конечно, дальнейших исследований по сопоставимой методике.

Основное внимание участники семинара уделили обсуждению идей, высказанных М. Миттерауером по поводу факторов формирования двух разных демографических моделей. В материалах, предварительно разосланных участникам по электронной почте, он повторил и несколько расширил круг ключевых факторов, очерченный им на конференции в Пальме. Как одно из возможных он готов рассматривать предположение, что обе модели в прошлом имели общий базис, а затем разошлись под воздействием экономических и, возможно, других факторов. Но его по-прежнему гораздо больше привлекает идея о поэтапном изживании древней патриархальной традиции, в котором Запад на несколько столетий опережал Восток. В качестве аргументов он приводит разницу в терминологии родства (на востоке гораздо позже сохраняется различие родственников по браку в зависимости от пола субъекта: тесть – свекор, шурин – деверь, невестка – золовка и т. п.), в системах наследования недвижимости (здесь он следует схеме К. Казера), а также в разных формах организации совместного труда. В этом аспекте он допускает определяющую роль хозяйственно- экономических факторов: подсечное земледелие требует совместного труда нескольких мужчин и, следовательно, большой неразделенной семьи, в то время как трехпольное земледелие с использованием колесного плуга (обычного на Западе уже с позднего средневековья) вполне может основываться на совместном труде мужа и жены, т.е. предполагает нуклеарную семью.

В процессе обсуждения "патриархальной" гипотезы выявилось достаточно сдержанное отношение к ней участников семинара. Никто не отрицал наличие такого фактора, но отнюдь не в качестве основополагающего. Многими отмечалась роль экономических условий. Автор этих строк обратил внимание на идею российского экономиста Александра Чаянова, который в 1920-е гг. рассматривал пропорцию едоков и работников в семье как один из важнейших факторов ее экономического состояния. Эта пропорция меняется в ходе жизненного цикла семьи, по мере рождения детей и затем достижения ими работоспособного возраста [65]. На примере реконструированных жизненных циклов конкретных домохозяйств автор этих строк убедился, что нуклеарная семья неизбежно проходит период, когда соотношение едоков и работников особенно неблагоприятно. Наличие в составе хозяйства нескольких разновозрастных брачных пар позволяет сглаживать эту ситуацию, и таким образом многосемейный двор оказывается экономически целесообразным.

Используя принцип, примененный К. Казером в отношении балканской задруги, можно сказать, что и "западная", и "восточная" модель поведения ориентировались на нуклеарную семью как на идеальное состояние. Но на востоке в жизненном цикле конкретной семьи достижение этого идеала обычно откладывалось по экономическим соображениям. В зависимости от ситуации продолжительность этой отсрочки могла сильно меняться. Видимо, этим объясняются сильные вариации пропорции односемейных и многосемейных дворов, а также средней численности домохозяйства (mean household size). Если в Англии, например, этот показатель с конца XVI до начала ХХ в. колебался в узких пределах (от 4 до 6 человек на двор, в среднем – 4,75), [66] то в России и Беларуси размах колебаний был огромным. В имении Выхино Московской губернии средняя численность домохозяйства изменялась с 9 чел. в 1816 г. до 12 в 1834 г. и до 7 в 1850 г., [67] в имениях Корень и Красный Бор Минской губернии она составляла 6,3 чел. в 1740 г., 6,9 - в 1795 г., 7,4 - в 1834 г., 8,8 - в 1841 г., 7,4 - в 1897 г. (в том числе в старых деревнях на надельных землях - 6,4 чел., а в хуторах на купчих землях – почти 13), в 1917 г. - 6,2 на надельных землях и 7,3 – на купчих [68].

Применяя психологический критерий, можно сказать, что на Западе диапазон приемлемости для совместного проживания нескольких брачных пар был гораздо уже, а установка на экономическую самостоятельность брачной пары – гораздо сильнее. При этом жизнеспособность малосемейного домохозяйства достигалась за счет альтернативного решения: привлечения наемных работников. Следовательно, одним из ключевых условий сохранения "восточной модели" следует признать отсутствие рынка наемной рабочей силы. Вполне возможно, что нежелание русских крестьян отдавать подрастающих детей в батраки также в значительной степени определялось культурными и поведенческими стереотипами, но вправе ли мы относить их на счет патриархальной традиции? Этот вопрос требует дальнейшего изучения. Возможно, решающий вклад способен внести психоисторический подход к проблеме, [69] но это – тема отдельного разговора.

Таким образом, многолетние сравнительные исследования семейной структуры вольно или невольно выходят на проблему соотношении экономических и культурных факторов, определяющих эффективность общественного устройства. В конечном счете все сводится к вопросу: что позволило Западной Европе достичь столь высокого уровня жизни и что помешало (а отчасти мешает и до сих пор) Восточной Европе последовать ее примеру? Есть ощущение, что историческая демография способна внести существенный вклад в прояснение этого вопроса.

  1. Hajnal, J. European marriage patterns in perspective. In: D.V. Glass and D.E.C. Everslay (eds). Population in History. – Chicago, 1965. P. 101 – 143
  2. Хаджнал Дж. Европейский тип брачности в перспективе // Брачность, рождаемость, семья за три века. Сб. статей / Под ред. А.Г. Вишневского и И.С. Кона. – Москва, 1979. С. 14 – 70.
  3. P.Laselett and R.Wall (eds.). Household and Family in Past Time: Comparative Studies in the Size and Structure of the Domestic Group over the Last Three Centuries in England, France, Serbia, Japan, and Colonial North America, with Further Materials from Western Europe. – Cambridge, 1972.
  4. Laslett, P. Introduction: The history of the family. In: P.Laselett and R.Wall (eds.). Household and Family in Past Time ... – Cambridge, 1972. P. 1 – 89.
  5. Hammel, E.A., and Laslett, P. Comparing household structures over time and between cultures. In: Comparative Studies in Society and History, 16 (1974). P. 73 – 109.
  6. Ласлетт П. Семья и домохозяйство: исторический подход // Брачность, рождаемость, семья за три века. Сб. статей / Под ред. А.Г. Вишневского и И.С. Кона. – Москва, 1979. С. 132 – 157. Перевод осуществлен с франкоязычной публикации: Laslett, P. La famille et le menage: approches historiques. – Annales: Economies. Societes. Civilisations. No. 4 – 5 (July – October 1972).
  7. R. Wall (ed.), in collaboration with J Robin and P. Laslett. Family Forms in Historic Europe. – Cambridge, 1983
  8. Hajnal, J. Two kinds of pre-industrial household formation systems. In: R. Wall (ed.), in collaboration with J Robin and P.Laslett. Family Forms in Historic Europe. – Cambridge, 1983 P. 65 - 104.
  9. Laslett, P. Family and household as work group and kin group: areas of traditional Europe compared. In: R. Wall (ed.), in collaboration with J Robin and P.Laslett. Family Forms in Historic Europe. – Cambridge, 1983. P. 513 – 563. Особо см. табл. 17.5 на с. 526 – 527.
  10. Czap, P. The perennial multiple family household, Mishino, Russia, 1782 – 1858. In: Journal of Family History, 7 (1982). P. 5 – 26; Czap, P. "A large family: the peasants' greatest wealth": serf households in Mishino, Russia, 1815 – 1858. In: R. Wall (ed.), in collaboration with J. Robin and P. Laslett. Family Forms in Historic Europe. – Cambridge, 1983. P. 105 – 151.
  11. Czap, P. "A large family: the peasants' greatest wealth": serf households in Mishino, Russia, 1815 – 1858. In: R. Wall (ed.), in collaboration with J. Robin and P. Laslett. Family Forms in Historic Europe. – Cambridge, 1983. P. 128 – 129, 147.
  12. Сводки данных о структуре двора в разных выборках по Западной Европе см., напр.: Laslett, P. Introduction: The history of the family. In: P.Laselett and R.Wall (eds.). Household and Family in Past Time ... – Cambridge, 1972. P. 85; Blayo, Y. Size and structure of households in a northern French village between 1836 and 1861. Ibid. P. 258; Flandrin, J.-L. Families in Former Times. – Cambridge, 1976. P. 68, 71, 90; Wall, R. Real property, marriage and children: the evidence from pre-industrial communities. In: R.M. Smith (ed.). Land, Kinship and Life-cycle. – Cambridge, 1984. P. 460; Reay, B. Microhistories: Demography, Society and Culture in Rural England, 1800 – 1930. – Cambridge, 1996. P. 159; Wall, R. Zum Wandel der Familienstrukturen im Europa der Neuzeit. In: Historische Familienforschhung. Ergebnisse und Kontroversen. Michael Mitterauer zum 60. Geburtstag. Heransgegen von J. Ehmer, T.K. Hareven und R. Wall. – Frankfurt / New York, 1997. P. 276 – 277, 280.
  13. Bohac, R. D.: "Family, Property, and Socioeconomic Mobility: Russian Peasants on Manuilovskoe Estate, 1810- 1861." (Ph.D. diss., University of Michigan, 1982).
  14. Mitterauer, M. and Kagan, A. Russian and central European family structures: a comparative view. In: Journal of Family History, 7 (1982). P. 103 – 131.
  15. Ibid. P. 103.
  16. Sieder, R. and Mitterauer, M. The reconstruction of the family life course: theoretical problems and empirical results. In: R. Wall (ed.), in collaboration with J Robin and P.Laslett. Family Forms in Historic Europe. – Cambridge, 1983. P. 309 – 345
  17. Wall, R. Introduction. In: R. Wall (ed.), in collaboration with J Robin and P.Laslett. Family Forms in Historic Europe. – Cambridge, 1983. P. 1 – 63.
  18. Ibid. P. 2.
  19. Hoch, S. Serfdom and social control in Russia: Petrovskoe, a village in Tambov. – Chicago, 1986. Русский перевод: Хок С.Л. Крепостное право и социальный контроль в России: Петровское, село Тамбовской губернии. – Москва, 1993.
  20. Kaiser, D. H. Urban household composition in early modern Russia. In: Journal of Interdisciplinary History, 23 (1992). P. 39 – 71; Kaiser D. H. The seasonality of family life in Early Modern Russia. In: Forschungen zur osteuropaischen Geschicte, 46 (1992). P. 21 – 50. Кайзер Д. Н. Возраст при браке и разница в возрасте супругов в городах России в начале XVIII в. // Сословия и государственная власть в России. XV – середина XIX вв. В 2-х ч. Ч. 2. М., 1994. С. 225 – 237.
  21. Worobec, C. D. Peasant Russia: Family and Community in the Post-Emansipation Period. – Princeton, 1991.
  22. См. напр.: Бакланова Е. Н. Крестьянский двор и община на русском Севере: конец XVII – начало XVIII в. – Москва, 1976; Горская Н. А. Монастырские крестьяне Центральной России в XVII в. – Москва, 1977. С. 226 – 228; Биленко М.В. О мордовской семье XVII века // Советская этнография. 1979. № 1. С. 92 – 104; Миненко Н. А. Русская крестьянская семья в Западной Сибири (XVIIІ – первая половина ХІХ в.) – Новосибирск, 1979; Власова И. В. Структура и численность семей русских крестьян Сибири в XVII – первой половине ХІХ в. // Советская этнография. 1980. № 3. С. 37 – 50; Швейковская Е. Н. Крестьянская семья и община как категории социальной структуры феодальной России (конец XV - XVII вв.) // Социально-демографические процессы в российской деревне (XVІ –начало ХХ в). Материалы ХХ сессии Всесоюзного симпозиума по изучению проблем аграрной истории. Вып. 1. – Таллин, 1986. С. 5 – 14; Гришкина М. В. Типология удмуртской крестьянской семьи конца XVІІ – первой половины ХІХ в. // Там же. С. 146 – 153; Кох О. В. Крестьянская семья // Аграрная история Северо-Запада России XVII века (население, землевладение, землепользование) / Под. ред. А. Л. Шапиро. – Ленинград, 1989. С. 56-58; Дашкевич Л. А. Семья государственных крестьян на Урале (по материалам подворных описей Поташинской волости 1805 г.) // Государственные крестьяне Урала в эпоху феодализма. – Екатеринбург, 1992. С. 109 – 121; Голикова С.В., Нечаева М. Ю. Домохозяйства населения Златоустовского округа на рубеже XVIII – XIX вв. (по материалам подворных описей) // Металлургические заводы и крестьянство: проблемы социальной организации промышленности России и Швеции в раннеиндустриальный период. – Екатеринбург, 1992. С. 150 – 156.
  23. Александров В. А. Типология русской крестьянской семьи в эпоху феодализма // История СССР. 1981. № 3. С. 78 – 96; Александров В. А. Обычное право крепостной деревни России. XVІІІ – начало ХІХ в. – Москва, 1984. С. 58 – 61.
  24. Ефремова Л. С. Латышская крестьянская семья в Латгале, 1860 – 1939. – Рига, 1982; Стродс Х. Социальная структура латышского крестьянсктва в Курляндии (1734 – 1813 гг.) // История СССР. 1984. С. 2. С. 142 – 150.
  25. Кахк Ю., Уйбу Х. О социальной структуре и мобильности эстонского крестьянства в первой половине ХІХ века. – Таллин, 1980 (асабліва гл.: С. 50 – 55); Палли Х.Э. Естественное движение сельского населения Эстонии (1650 – 1799). В 3-х ч. – Таллин, 1980 (асабліва гл.: Ч. 1. С. 114); Palli, H. Estonian households in the seventeenth and eighteenth centuries. In: R. Wall (ed.), in collaboration with J Robin and P.Laslett. Family Forms in Historic Europe. – Cambridge, 1983. P. 213 – 215; Палли Х. Население крестьянского домохозяйства (дворохозяйства) в Эстонии в XVII – XVIIІ веках // Социально-демографические процессы в российской деревне (XVІ –начало ХХ в). Материалы ХХ сессии Всесоюзного симпозиума по изучению проблем аграрной истории. Вып. 1. – Таллин, 1986. С. 48 – 56.
  26. Капыскі З, Капыскі Б. Беларуская вёска і яе насельніцтва ў канцы XVI – першай палове XVII стст. Вопыт дэмаграфічнай характарыстыкі // Беларускі гістарычны часопіс. 1993. № 2. С. 42 – 45. Позднее эти данные были воспроизведены, причем уже с использованием терминологии П. Леслетта, в издании: Гісторыя сялянства Беларусі са старажытных часоў да 1996 г. У 3-х т. Т. 1. – Мінск, 1997. С. 103.
  27. Todorova, M. Balkan Family Structure and the European Pattern: Demographic Developments in Ottoman Bulgaria. – Washington, 1993.
  28. См., например: Hammel, E. A. The 'Balkan' peasant: a view from Serbia. In: Ph. K. Bock (ed.). Peasants in the Modern World. – New Mexico, 1969. P. 81 – 82; Hammel, E. A. The zadruga as process. In: P.Laselett and R.Wall (eds.). Household and Family in Past Time ... – Cambridge, 1972. P. 335 – 373; Hammel, E. A. Some medieval evidences on the Serbian zadruga: a preliminary analysis of the chrysobulls of Decani. In: R. F. Byrnes (ed.). Communal Families in the Balkans: the Zadruga. Essays by Philip E. Mosely and Essays in His Honor. – South Bend and London, 1976; Hammel, E. A. Household structure in 14th century Macedonia. In: Journal of Family History, 5 (1980). P. 242 – 273.
  29. Kaser, K. The origins of Balkan patriarchy. In: Modern Greek Studies Yearbook, 8 (1992). P. 1 – 39: Kaser, K. The Balkan joint family household: seeking its origins. In: Continuity and Change, 9 (1994). P. 45 – 68.
  30. Capo Zmegac, J. New evidence and old theories: multiple family households in northern Croatia. In: Continuity and Change, 11 (1996). P. 375 – 398.
  31. Mitterauer, M. Medieval roots of European family development. In: J. Michalek (ed.). Stredoeuropske kontexty l'udovej kultury na Slovensku. – Bratislava, 1995. P. 92 – 105. Идеи этого доклада были также отражены в публикации: Mitterauer, M. Family context: The Balkans in European comparison. In: Journal of Family History, 21 (1996). P. 387 – 406.
  32. Kanishchev, V., Protasov, S. A project of integral history on local level. Preliminary results of data collection and computer analysis. In: Data Modelling, Modelling History. Abstracts of XI International Conference of the Association for History and Computing. Moskow, 1996. Р. 91 – 92
  33. Kooij, P. (ed.). Where the twain meet. Dutch and Russian regional development in a comparative perspective. 1800 – 1917. – Groningen, 1998. Название является парафразом знаменитого двустишия Редьярда Киплинга "Oh, East is East, and West is West, and never the twain shall meet", в дословном переводе: "О, Восток есть Восток, а Запад есть Запад, и эти двое никогда не сойдутся" (Kipling, R. The Ballad of East and West).
  34. Hoch, S.L, Kashchenko, S., Mizis Yu. Project in Russian population history, 1700 – 1917: Preliminery results. In: Data Modelling, Modelling History. Abstracts of XI International Conference of the Association for History and Computing. Moskow, 1996. Р. 89 – 91. См. также очень краткую информацию о проекте в предисловии С. Хока к изданию: Анри Л,, Блюм А. Методика анализа в исторической демографии. – Москва, 1997. С. 8 – 9.
  35. Hock, S. L. Famine, disease, and mortality patterns in the parish of Borshevka, Russia, 1830 – 1912. In: Population Studies, 52 (1998). P. 357 – 368. Русский вариант этой же статьи: Хок С. Л. Голод, болезни и структуры смертности в приходе Борщевка, Россия, 1830 – 1912 // Социально-демографическая история России XIX – XX вв. Современные методы исследования. Материалы научной конференции (апрель 1998 г.). – Тамбов, 1999. С. 3 – 29. См. также полемику С.Г. Кащенко с некоторыми выводами этой статьи: Кащенко С.Г. К вопросу о смертности в Тамбовской губернии в XIX – начале ХХ в. (Некоторые соображения по поводу доклада профессора Стивена Л. Хока) // Там же. С. 30 – 40.
  36. Канищев В.В., Кончаков Р.Б., Мизис Ю.А. Соотношение когортного и сплошного анализа демографического поведения российского крестьянства XIX – начала ХХ в. (по материалам прихода с. Малые Пупки Тамбовской губернии) // Социально-демографическая история России XIX – XX вв. Современные методы исследования. Материалы научной конференции (апрель 1998 г.). – Тамбов, 1999. С. 60 – 71.
  37. Кащенко С.Г. Некоторые новые тенденции в исследованиях по исторической демографии России // Новые информационные ресурсы и технологии в исторических исследованиях и образовании. Сб. тезисов докладов и сообщений Всероссийской конференции. -Москва, 2000. С. 153 – 154; Менухова П.А. Опыт применения когортного анализа при изучении демографических процессов в Олонецкой губернии (1810 – 1918 гг.) // Там же. С. 162 – 163; Смирнова С.С. К вопросу о влиянии эпидемий на смертность в карельской деревне во второй половине XIX в. // Там же. С. 169 – 170; Маркова М.А. Некоторые наблюдения за полнотой фиксации младенческой смертности в метрических книгах Олонецкой губернии // Компьютер и историческая демография. Сб. научн. трудов. - Барнаул, 2000. С. 165 – 172.
  38. Дьячков В.Л. Труд, хлеб, любовь и космос, или о факторах формирования крестьянской семьи во второй половине XIX – начале ХХ в. // Социально-демографическая история России XIX – XX вв. Современные методы исследования. Материалы научной конференции (апрель 1998 г.). – Тамбов, 1999. С. 72 – 82.
  39. Avdeev, A., Blum , A, Troitskaia, I. La nuptialite en Russie avant le reforme de 1861 (une etude sur 3 villages de la region de Moscou). The paper presented for the European Population Conference. The Hague, 30 August – 3 September 1999; Blum, A., Troitskaya I., and Avdeev, A. Family, marriage and social control in Russia – Three villages in Moscow region. In: M. Neven and Catherine Carpon (eds.). Family Structures, Demography and Population. A Comparison of Societies in Asia and Europe. – Liege, 2000. P. 88 – 92.
  40. Очень краткое англоязычное резюме работы опубликовано: Nosevich, V. A Belarusian rural micropopulation: Demographic and social processes. In: Research Support Scheme Network Chronikle, 8 (2000). P. 19-20.
  41. Носевич В.Л. Демографические показатели белорусского крестьянства во второй половине XVIII – первой половине XIX в. // Компьютер и историческая демография. Сб. научн. трудов. - Барнаул, 2000. С. 173-198. См. также: Носевич В.Л. Белорусская микропопуляция в XVIII –XIX вв. // Новые информационные ресурсы и технологии в исторических исследованиях и образовании. Сб. тезисов докладов и сообщений Всероссийской конференции. - Москва, 2000. С. 155 – 156
  42. Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII – начало ХХ в.): Генезис личности, демократической семьи и правового государства. В 2-х т. – Санкт-Петербург, 1999 (особо см.: Т. 1. С. 225, 226). Английский вариант этой книги издан в США: Mironov, B. with Eklof, B. The social History of Imperial Russia, 1700 – 1917. In 2 vol. – Boulder, 2000.
  43. Kaser, K. Familie und Verwandtschaft auf dem Balkan. – Vienna, 1995; Kaser, K. Macht und Erbe. Mannerherrschaft, Besitz und Familie im ostlichen Europa (1500 – 1900). – Wien – Koln – Weimar, 2000.
  44. Plakans, A. Interaction between the household and the kin group in the Eastern European past: posing the problem. In: Journal of Family History, 12 (1987). P. 163 – 175; Wetherell, C., Plakans, A., and Wellman, B. Social networks, kinship, and community in Eastern Europe. In: Journal of Interdisciplinary History, 24 (1994). P. 639-63; Wetherell, C., and Plakans, A. Borders, ethnicity, and demographic patterns in the Russian Baltic provinces in the late nineteenth century. In: Continuity and Change, 14 (1999). P. 33 – 56.
  45. Kolle, H. The Russian Post-Emancipation Household. Two Villages in the Moscow Area. Master thesis in history, University of Bergen. - Bergen 1995. Диссертация доступна на сайте Брегенского университета: www.uib.no/hi/herdis/.
  46. Описания проекта "Евразия" можно найти в Интернет на сайтах его участников: eap.nichibun.ac.jp/index.html, www.indiana.edu/~pirt/eap_index.html, www.ec.lu.se/~ethbe/eapp/, www.sscnet.ucla.edu/soc/faculty/campbell/.
  47. Lee, J., Wang Feng, and Ochiai, E. Domestic group organization and demographic behavior in Eurasia, 1750-1900: A reassessment of metageography. Этот доклад размещен в Интернет на сайте, посвященном материалам конференции: www.essex.ac.uk/history/palma/Papers/Paper-Lee.doc
  48. Этот проект носит название "Интегрированная серия микроданных для общественного пользования" ("Integrated Public Use Microdata Series", IPUMS). Информация о нем размещена на сайте www.ipums.umn.edu. Помимо уже введенных 13 переписей США за период с 1850 по 1990 г., в базу данных на первой фазе проекта вводятся выборки (не менее 100 тыс. случаев в каждой из них) из переписей Австралии, Бразилии, Великобритании, Италии, Китая, Мексики, Норвегии, Филиппин, Франции. На второй стадии предполагается ввести данные по Венгрии, Гане, Индонезии, Чили, на третьей – по Аргентине, Египту, Замбии, Зимбабве, Индии, Испании, Кении, Коста-Рике, Турции, Эквадору, ЮАР (этот список пока не окончательный).
  49. Siren K. The consept of the eastern family. Текст доклада доступен в Интернет: www.essex.ac.uk/history/palma/Papers/Paper-Siren.doc
  50. Siren K. Suuresta suvusta pieneen. Itasuomalainen perhe 1700-luvulla. – Helsinki, 1999.
  51. Mitterauer, M. European kinship systems and household structures – medieval roots. Текст доклада доступен в Интернет: www.essex.ac.uk/history/palma/Papers/Paper-Mitterauer.doc
  52. Kaiser, D. H. Urban household composition in early modern Russia. In: Journal of Interdisciplinary History, 23 (1992). P. 65.
  53. Бакланова Е. Н. Крестьянский двор и община на русском Севере: конец XVII – начало XVIII в. – Москва, 1976. С. 37 – 38. Данные охватывают 1000 дворов в 1678 г. и 428 дворов – в 1717 г.
  54. Кох О. В. Крестьянская семья // Аграрная история Северо-Запада России XVII века (население, землевладение, землепользование) / Под. ред. А. Л. Шапиро. – Ленинград, 1989. С. 56-58. Данные охватывают 4242 двора в 1620-е гг., 7401 двор в 1646 г. и 10436 дворов в 1678 г.
  55. Капыскі З, Капыскі Б. Беларуская вёска і яе насельніцтва ў канцы XVI – першай палове XVII стст. Вопыт дэмаграфічнай характарыстыкі // Беларускі гістарычны часопіс. 1993. № 2. С. 43.
  56. В выборке за 1781 г. из 522 дворов многосемейные составляли 17,8 %. См.: Schmidtbauer, P. The changing household: Austrian household structure from the seventeenth to the early twentieth century. In: R. Wall (ed.), in collaboration with J Robin and P.Laslett. Family Forms in Historic Europe. – Cambridge, 1983. P. 364.
  57. В выборках на юге Франции с 1644 по 1793 г. доля простых семей колебалась от 47,4 до 56 %, доля многосемейных дворов – от 9,4 до 22,5 %. На острове Корсика в 1769 – 71 гг. доля простых семей составляла от 67,4 до 74,7 %, доля многосемейных дворов – от 13,5 до 18,5 %. См.: Flandrin, J.-L. Families in Former Times. – Cambridge, 1976. P. 72 – 73.
  58. В Наварре в 1786 г. соотношение простых и многосемейных дворов составляло 62,9 и 22,1 %, в выборке 1765 г. из Страны басков – 63,4 и 27,7 %, а в другой выборке за 1857 г. – даже 54,5 и 32,6 %, в выборках из Каталонии с 1720 по 1857 г. пропорция простых дворов колебалась от 43,1 до 58,7 %, многосемейных – от 13,3 до 24,1 %. См.: Reher, D. S. Perspectives on the Family in Spain Past and Present. – Oxford, 1997. P. 25, 26.
  59. Andorka, R., and Farago, T. Pre-industrial household structure in Hungary. In: R. Wall (ed.), in collaboration with J Robin and P. Laslett. Family Forms in Historic Europe. – Cambridge, 1983. P. 281 – 307.
  60. Подсчитано для 69 дворов по данным инвентаря Кореньского прихода за 1740 г., хранящегося в Государственном историческом архиве Литвы: ф. 694, оп. 1, ед. хр. 4481.
  61. Подсчитано для 167 крестьянских дворов и 7 семей дворовых людей по данным ревизских сказок имений Корень и Красный Бор за 1834 г.: Национальный исторический архив Беларуси. Ф. 333. Оп. 9. Ед. хр. 544. Л. 782 - 832. Ед. хр. 1163. Л. 272-7.
  62. Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII – начало ХХ в.): Генезис личности, демократической семьи и правового государства. В 2-х т. – Санкт-Петербург, 1999. Т. 1. С. 225, 226.
  63. Центральный государственный исторический архив Украины в Киеве. Ф. 8. Оп. 1. Ед. хр. 15. Л. 147 – 904 об.
  64. Эти выводы опираются в значительной степени на данные масштабного Принстоновского проекта по изучению плодовитости (the Princeton European Fertility Project), опубликованные: Coale, A. J., and Watkins, S.C. The Decline of Fertility in Europe. – Princeton, 1986. Кроме того, Й. Эмер использовал агрегированные данные из работ: Flinn, M. W. The European Demographic System, 1500 – 1820. – Baltimore, 1981; Ehmer, J. Heiratsverthalten, Sozialstructur, okonomisher Wandel. England und Mitteleuropa in der Formationsperiode des Kapitalismus. Gottingen, 1991; Kertzer, D. I., and Saller, R. P. (eds.). The Family in Italy from Antiquity to Present. – New Haven and London, 1991; Bardet, J.-P., et Dupaquier, J. (eds.). Histoire des populations de l'Europe. II. La revolution demographique 1750 – 1914. – Paris, 1998; Devos, I., and Kennedy, L. (eds.). Marriage and Rural Economy. Western Europe since 1400. CORN Publication Series 3. – Turnhout, 1999, и др.
  65. Чаянов А. В. Бюджет крестьянского хозяйства // Очерки по экономике трудового сельского хозяйства. – М., 1924. С. 76 – 93. Недавнее переиздание этой работы см.: Чаянов А.В. Крестьянское хозяйство. Избранные труды. – М., 1989. С. 90 – 109.
  66. Laslett, P. Mean household size in England since the sixteen century. In: P.Laselett and R.Wall (eds.). Household and Family in Past Time ... – Cambridge, 1972. P. 91 – 102.
  67. Blum, A., Troitskaya I., and Avdeev, A. Family, marriage and social control in Russia – Three villages in Moscow region. In: M. Neven and Catherine Carpon (eds.). Family Structures, Demography and Population. A Comparison of Societies in Asia and Europe. – Liege, 2000. P. 88 – 92.
  68. Подсчитано автором по данным инвентаря Кореньского прихода за 1740 г. (Государственный исторический архив Литвы. Ф. 694. Оп. 1. Ед. хр. 4481, в выборке 69 дворов); суммарных итогов ревизских сказок имекний Корень и Красный Бор за 1795 г.(Российский государственный исторический архив. Ф. 1350. Оп. 312. Ед. хр. 89. Л. 582-582 об., в выборке 146 дворов); авторских подсчетов по ревизским сказкам за 1834 г. (Национальный исторический архив Беларуси. Ф. 333. Оп. 9. Ед. хр. 544. Л. 782 - 832. Ед. хр. 1163. Л. 272-7, в выборке 152 двора); инвентаря имения Красный Бор за 1841 г. (Там же. Ф. 142. Оп. 1. Ед. хр. 305, в выборке 151 двор); поселенных итогов переписи населения 1897 г. (Российский государственный исторический архив. Ф. 1290. Оп. 11. Ед. хр. 1299. Л. 605-35, 761, 762, в выборке 395 дворов) и сельскохозяйственной переписи 1917 г. (Национальный исторический архив Беларуси. Ф. 325. Оп. 2. Ед. хр. 604. Л. 3-5, 8, 11, 23, 25, 30, 31, 35, 40, 80-3, 92, 95, 98, 99, 101, 102, в выборке 512 дворов).
  69. В качестве перспективных применений такого подхода можно упомянуть некоторые работы Ллойда де Моза: DeMause, L. Foundations of Psychohistory. – New York, 1982. P. 1 – 83, 117 – 123 et al.; DeMause, L. The gentle revolution: childhood origins of Soviet and East democratic movements. In: Journal of Psycohistory, 17 (1990). На русском языке см.: Демоз Л. Психоистория. – Ростов-на-Дону, 2000. С. 14 – 110, 153 – 163, 437 – 449 и др.