Пограничье как отложенный выбор (2005)

Если разделить все население постсоветского пространства на три условных поколения – «дедов», «родителей» и «детей», то среди двух старших трудно найти человека, который не помнил бы со школьных лет слова из романа Н.Островского «Как закалялась сталь»: жизнь прожить нужно так, «чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы». Между тем старшее поколение в конце своей жизни попало в ситуацию, когда жизнь, посвященная борьбе за победу коммунизма, оказалась прожитой зря. Все усилия, потраченные на достижение этой цели, воспринимаются теперь как долгое движение в тупик, из которого нужно двигаться в обратном направлении.

В отличие от них, у представителей среднего поколения еще есть время, чтобы придать жизни законченный смысл. Они извлекли из опыта «дедов» тот урок, что мучительно больно может быть не только за годы, прожитые бесцельно, но и за годы, пройденные по ложному пути. При этом они помнят то ощущение, когда впереди представала истинно великая цель. Альтернативы, которые предлагает сегодняшний день, связаны в основном с материальным благополучием. Поэтому на фоне идеализма (во многом искреннего) советских времен они воспринимаются как суррогатные.

Такое мировосприятие отнюдь не является порождением советской эпохи. Его отмечали в начале ХХ века мыслители, пытавшиеся сформулировать «русскую идею». С. Н. Булгаков мечтал о религиозно-мистической цели для всего российского общества, благодаря которой «политическая и социальная жизнь потеряла бы тот нудный, прозаический оттенок, какую-то бескрылость, которая чувствуется особенно на западе, и получила бы вдохновенный и пророческий характер».[1] По мнению Н. А. Бердяева, наличие такой цели в прошлом всегда определяло своеобразие славянской и русской мистики, выражаясь «в искании града Божьего, в ожидании сошествия на землю Небесного Иерусалима, в жажде всеобщего спасения и всеобщего блага, в апокалиптической настроенности».[2] Л. П. Карсавин полагал, что «русский человек не может существовать без абсолютного идеала, хотя часто с трогательной наивностью признает за таковой нечто совсем неподобное. … Ради идеала он готов отказаться от всего, пожертвовать всем; усумнившись в идеале или его близкой осуществимости, являет образец неслыханного скотоподобия или мифического равнодушия ко всему».[3]

Вопрос о том, какие черты восточнославянской культуры способствуют формированию подобных установок, заслуживает отдельного рассмотрения. Пока же примем как данность, что недостаточность чисто прагматических, приземленных целей для ощущения смысла собственной жизни является существенным фактором массового сознания в Восточной Европе.

Всплеск национализма отчасти объясняется тем, что он предложил достойную альтернативу: посвятить остаток жизни если не счастью всего человечества, то возрождению собственной нации. Националистической пропаганде свойственно представлять интересы наций и локальных культур сильно пострадавшими в годы социализма, а нередко на совести советского режима были и действительные преступления в отношении национальных групп. Таким образом, национализм стал отдушиной для идеализма, воплотившегося в жажду восстановления попранной справедливости. Его главной опорой стало поколение «родителей», прошедшее советскую школу, но не желающее разделять горький опыт «дедов».

Но не стоит переоценивать ресурсы национализма в поколении «детей». Он немыслим без мифов, а мифы разных наций противоречат друг другу. Поэтому они могут распространяться только в условиях определенной информационной изоляции от соседних сообществ. Между тем мировая тенденция заключается в устранении барьеров на пути информационных потоков, а современная система образования культивирует научную объективность. Любой человек, увлеченный националистическим мифом, неизбежно будет получать по разным каналам противоречащую ему информацию, а воспитанная в нем способность рационально анализировать факты не позволит отмахнуться от таких противоречий. Характерный пример представляют собой националистические интернет-форумы. По сути, они давно превратились в дискуссионные клубы, заполненные ожесточенной полемикой сторонников и противников того или иного мифа. Оставаться националистом в такой ситуации можно, только постоянно заглушая в себе склонность к критическому мышлению. Конечно, даже в урбанизированном, поголовно грамотном обществе попадается немало таких индивидуумов, но их количество не может быть достаточным для того, чтобы национализм оставался одновременно массовым и долгосрочным явлением.

С этой точки зрения «неподатливость» к национализму населения Беларуси, востока и юга Украины можно интерпретировать как результат не столько их «совковой ущербности», сколько наибольшей вовлеченности в современную высокотехнологичную экономику, предполагающую высокий образовательный ценз и развитые навыки рационального мышления.

Поколение «родителей» сегодня играет решающую роль в политических процессах, поколение «детей» будет играть такую же роль завтра. Сколь бы ни были распространены среди них меркантильные ценности, духовную составляющую нельзя сбрасывать со счетов. Всем этим людям хочется придать своей жизни высший смысл, просто у одних это желание выступает более явно, у других оно затушевано. Какой же выбор максималистских целей имеется в их распоряжении? Одна из них – приобщение к ценностям западной цивилизации, наиболее концентрированно воплощенных в идеях либеральной демократии. Этот курс решительно возобладал в сознании жителей Центральной Европы, а также Балтии, где он фактически исключил перспективу дальнейшего движения по пути национализма. Возникла ситуация, внешне кажущаяся парадоксальной: те же люди, которые приветствовали распад Советского Союза с чисто националистических позиций, с не меньшим энтузиазмом приветствовали ограничение только что достигнутого суверенитета в процессе вступления в Евросоюз. Для многих участников украинской «оранжевой революции» происходящее тоже было стремлением к абсолюту, новой попыткой построить совершенное (но на сей раз – истинно демократическое) общество.

Второй возможный курс – это восстановление самостоятельного «центра силы» в Восточной Европе, который вновь определял бы развитие мировой цивилизации или, по крайней мере, участвовал в этом в качестве полноправного партнера. Естественно, что эта идея находит наибольшую популярность среди населения России – естественного преемника СССР и Российской империи. Но перспектива «особого пути», предполагающего силовое противостояние с Западом, имеет поддержку и в других странах СНГ, в частности – в Беларуси. Условно эту идею можно обозначить как «имперскую», хотя она охотно прячется под псевдонимами «русской идеи» или «евразийскости». Сейчас в умах происходит активная ее борьба с идеей либеральной демократии, и исход пока неясен.

Ситуацию Пограничья можно было бы интерпретировать как временное промежуточное состояние, в котором люди ощущают притяжение двух альтернативных идей и еще не определились, какой из них отдать предпочтение (т.е. ситуацию «Буриданова осла»). В таком случае можно было бы ожидать, что рано или поздно одна из этих идей все же возобладает, и жители Беларуси, Украины, Молдовы обретут высший смысл в служении идеалам объединенной Европы или в противостоянии им – в качестве форпоста возрожденного восточноевропейского центра силы.

Но есть основания полагать, что оба этих варианта окажутся равно неприемлемыми для Пограничья. Евроинтеграция в ее нынешнем виде предполагает не только ценностную, но и этнокультурную ассимиляцию – принятие многих моделей поведения, специфических именно для западноевропейской культуры. Практика показывает, что невозможно быть полноправным европейцем, разделяя общие идеалы либерализма, демократии, толерантности, но демонстрируя при этом поведенческие стереотипы, чуждые этой культуре в узко энтографическом смысле. Чтобы быть «европейцем» в таком смысле, нужно соответствующим образом общаться с коллегами по работе, проводить досуг, пользоваться туалетом и т. п. Горячие споры в самом Евросоюзе по поводу приема Турции порождены именно этим обстоятельством.

Этнокультурная ассимиляция – процесс гораздо более длительный, и он во многом определяется не столько готовностью новообращенных быть ассимилированными, сколько способностью культурного ядра «переварить» их в своем «плавильном котле». Сама Европа в последнее время выразительно сигнализирует, что эта способность близка к исчерпанию, и новым претендентам нужно немало постоять в очереди. Перспектива ждать в хвосте такой очереди десятилетиями – не слишком заманчивая цель для того, кто хочет видеть в своей жизни высший смысл. Что касается идеи «евразийской империи», то возможность ее возобладания даже в самой России весьма проблематична – прежде всего потому, что шансы на успех представляются не слишком радужными. Еще труднее ожидать, что она окажется притягательной для стран, обреченных при таком исходе оказаться на самом переднем крае силового противостояния.

Получается, что жители Пограничья «зависли» между Востоком и Западом не потому, что не определились, в какую сторону двигаться. Они просто не видят особого смысла двигаться ни в том, ни в другом направлении. Состояние «между» есть результат осознанного или инстинктивного отказа от предлагаемых выборов в надежде на то, что обнаружится возможность иного, более приемлемого варианта, который позволит воспринять лучшие черты европейской модели, но сохранить при этом культурное своеобразие и возможность преследовать собственные интересы, если даже они не совпадут с интересами Запада. Быстро растущий общественный интерес к проблематике Пограничья говорит о том, что поиск такого варианта активно идет в сознании многих людей.

Примечательна в этом плане эволюция внешнеполитических приоритетов современной Беларуси. Первоначально она соответствовала настроениям тех слоев населения, которые связывали надежды на будущее с восстановлением союзного государства. Но когда трения по поводу распределения власти в таком государстве породили необходимость несколько дистанцироваться от России, этот поворот был совершен без труда и отнюдь не привел к падению популярности этого курса. Те же люди, которые поддерживали его в надежде на скорое объединение с Россией, охотно согласились, что объединение на «имперских» принципах неприемлемо, и столь же легко признали высшую ценность государственного суверенитета. Немалую роль сыграло общее информационное пространство, благодаря которому жители Беларуси прекрасно осведомлены о негативных сторонах современной российской действительности. Объединение с Россией олигархов, коррумпированных политиков и перманентного терроризма вряд ли способно вызвать энтузиазм.

Тем не менее идея союзного государства отнюдь не похоронена окончательно. Она просто отложена до того момента, когда партнер «дозреет» до интеграции на условиях, соответствующих принципам евростроительства (равноправие партнеров независимо от величины территории и экономического потенциала), или подвернется возможность для совсем уж дерзновенного варианта – утверждения в объединенном государстве власти белорусской элиты. (О том, что такой вариант в принципе возможен, свидетельствуют исторические параллели с империей Александра Македонского и Великим княжеством Литовским).

Пока же белорусское руководство предложило своему народу нечто вроде программы «построения Европы в отдельно взятой стране». Производство модернизируется под международные стандарты, но не для того, чтобы выходить с товарами на европейский рынок, а чтобы эффективно конкурировать с европейскими товарами на рынке той же России и стран «третьего мира». Городским улицам, учреждениям, местам массового отдыха усиленно и целенаправленно придается европейский облик, причем все достижения на этом пути активно рекламируются государственной пропагандой и лично президентом. В результате по некоторым параметрам «европейскости» Беларусь начинает действительно опережать Россию. Скажем, первый лифт для инвалидов в подземном переходе появился в Минске раньше, чем в Москве. Для этого процесса характерна высокая избирательность: активно заимствуются не социальные или политические модели, а главным образом, технологические инновации.

Для приверженцев лозунга «Беларусь – в Европу» эта политика имеет один несомненно позитивный момент: происходит то стирание культурных различий, которое неизбежно в любом случае, если хочешь влиться в семью европейских народов. Отсутствие прямых и тесных контактов с этими народами, может быть, и замедляет этот процесс, но зато избавляет его от того элемента унижения, который вполне ощущают многие граждане новоприсоединенных к Евросоюзу стран. Особенно болезненно это для Балтии и Польши, привыкших играть роль культуртрегеров в отношении восточных славян, а теперь оказавшихся где-то в тамбуре общеевропейского вагона. Рискну предположить, что наметившийся в этих странах интерес к проблематике Пограничья будет нарастать, подпитываясь мыслями о том, не был ли прыжок в Европу чересчур поспешным. Примечательно, что эти же страны с рьяностью неофитов берут на себя роль главных учителей Беларуси в плане демократических ценностей, находя в этом замену утраченной роли культуртрегеров. Подобных и даже более острых явлений можно ожидать и в случае вступления в Евросоюз Турции (хотя в моем сознании с трудом укладывается Европа, включающая Карс и Эрзерум, но не Гродно и Львов).

Недавние украинские события особенно интересны своими долгосрочными последствиями. Несомненно, после них роль лидера в Пограничье перешла от Беларуси к этой стране. Новое руководство вынуждено как-то оправдать ожидания, родившиеся у его сторонников на волне массового энтузиазма, а предложение занять место в хвосте очереди в Евросоюз для этого мало подходит. Поэтому мессианские нотки, неожиданно для многих прозвучавшие в выступлении Юлии Тимошенко после утверждения ее в должности премьер-министра [4], на самом деле вполне объяснимы. Сегодняшняя Украина просто обречена на поиск «особого пути», по которому можно повести своих граждан к некой высокой, по-настоящему дерзновенной цели. Лидера, который не справится с этой ролью, народ может отвергнуть столь же стремительно, как и вознес.

Таким образом, ситуация в Восточной Европе несколько напоминает ту, что сложилась в конце XIX – начале ХХ века. Тогда выбор стоял между модернизацией на принципах западного рационализма и возрождением религиозной, мессианской духовности, но неожиданно восторжествовала марксистская утопия, сочетавшая в себе некоторые черты обоих вариантов. Используя понятийный аппарат синергетики, можно сказать, что система пришла в сильно неравновесное состояние, в котором два самых мощных фактора взаимно уравновесили друг друга. Это открыло возможность для скачкообразного перехода в новое состояние, когда толчком послужило воздействие третьей, сравнительно небольшой силы – коммунистической идеи в своеобразной интерпретации Ленина. Вплоть до своего феерического триумфа эта идея воспринималась как маргинальная, но в итоге миллионы сознаний предпочли именно ее. Успела частично реализоваться и другая альтернатива – всплеск национализма, который тоже был неожиданным для многих, но относительно недолговечным (уже в конце 1930-х гг. желающих умирать за национальные ценности в Прибалтике не нашлось). Тем не менее, политическую карту Европы он преобразовал кардинально.

Мне представляется, что сегодняшняя ситуация даже более неравновесна, чем столетие назад. Взаимная нейтрализация самых мощных идей происходит на фоне нарастающего осознания того, что будущее мировой цивилизации в целом туманно как никогда. Это вынуждает нас оценивать предложения на «рынке идей» не только с точки зрения их сиюминутной ценности, но и в долгосрочной перспективе. Бесспорно, идея либеральной демократии содержит наиболее реальное обещание материального благополучия, и в этом ее главная сила. Но фатальным вызовом для нее остается тот факт, что земная экосистема, скорее всего, не выдержит тиражирования этого благополучия (даже на сегодняшнем уровне, достигнутом странами «золотого миллиарда) на все человечество. На этом фоне все проекты духовного возрождения, будь то исламский фундаментализм или православный вариант «русской идеи», черпают дополнительную силу в заявляемой ими способности безболезненно сдерживать материальные запросы. С другой стороны, угроза глобального застоя, которым чревато торжество догматической идеологии, пугает не меньше, чем перспектива экологической катастрофы.

Таким образом, человечество находится в преддверии крупной бифуркации. Весьма вероятно, что ее стартовый толчок произойдет именно в зоне «тектонического разлома» между цивилизационными блоками, определяемой как Пограничье (в широком смысле слова; территория Беларуси, Украины и Молдовы является лишь одним из возможных примеров на современной карте мира). Из принципов синергетики следует, что результат бифуркации предсказать принципиально невозможно, в лучшем случае можно лишь оценить вероятность различных исходов. Но самоорганизация мятущихся сознаний имеет одно принципиальное отличие от неравновесных процессов в физико-химических и биологических системах. Вероятность различных исходов сильно зависит от того, в какой степени каждый участник процесса осознает происходящее. Такое осознание является дополнительным параметром порядка, способным обеспечить даже крайне маловероятный, но желательный результат. С этой точки зрения все мы заинтересованы в максимально широком обсуждении альтернатив общественного развития. Окажется ли это обсуждение результативным – покажет будущее.

1 Булгаков С. Н. Христианский социализм / Сост. В. Н. Акулинин. Новосибирск: Наука, 1991. С. 78.

2 Бердяев Н. А. Душа России // Православие в культуре России / Сост. В. В. Бойко – М.: Агентство «Издательский сервис», 2004. С. 71.

3 Карсавин Л. П. Восток, Запад и русская идея // Там же. С. 45.

4 «Единственный свет, который есть в мире – это Украина. Все сегодня воспринимают Украину и наш народ как страну, которая несет уникальную миссию в мире». Цит. по: http://newsru.com/world/04feb2005/pobeda.html