Истоки белорусской идентичности (2010)

Прежде всего оговорю, что я рассматриваю идентичность как многоуровневое явление. Человек склонен отождествлять себя с кругом своих родственников, социальной или профессиональной группой, землячеством (малой родиной), этносом (нацией), цивилизационными или конфессиональными общностями (христианин, европеец). Проявления белорусской идентичности могут иметь, как минимум, две формы: можно считать себя белорусом и одновременно представителем более широкой общности (поляком, русским, советским и т.п.), а можно придавать своей белорусскости ключевое значение, использовать ее для противопоставления другим сообществам.

Ранние проявления белорусской идентичности относятся, безусловно, к первому варианту. Необходимым условием для их появления было закрепление «блуждающего» понятия «Белая Русь» (Alba Russua) за конкретной территорией – одним из регионов ВКЛ, который ранее именовался «Русью» в узком смысле (северо-восточной половиной современной Беларуси). Это произошло на протяжении примерно полувека, последовавшего за Люблинской унией 1569 г. Первые случаи применения термина «Белая Русь» в таком смысле датируются началом 1580-х гг., и тогда же в польскоязычной хронике М. Стрыйковского появляется термин «литовские белоруссаки» (Biełorussacy litewscy), в старобелорусском переводе переданный как «белорусцы». В 1586 г. выходец из полоцкой шляхты Соломон Рысинский (1565?–1625) при поступлении в один из университетов Германии обозначает свое происхождение изобретенным, видимо, им самим греко-славянским гибридом Leucorussus, что можно вслед за О. Латышонком считать первым сознательным выражением белорусской самоидентификации.[1] При этом Рысинский осознавал себя и литвином, и поляком, и даже «сарматом» в том смысле, который придавался в ту пору понятию «Европейская Сарматия». В первой четверти XVII в. употребление хоронима «Белая Русь» в местном обиходе стало, видимо, общепринятым. Московский патриарх Филарет в 1619 г. упоминал православных «Польского и Литовского государства», которые «там называются белорусцами».[2]

Но до конца существования Речи Посполитой у уроженцев Белой Руси не было особых причин подчеркивать свою региональную идентичность. Гораздо важнее была принадлежность к конфессии (православная вера в Речи Посполитой  обычно обозначалась как «греко-русская», а униатская – как просто «русская»), для шляхты – принадлежность к политической нации «литвинов» и «польское» гражданство Речи Посполитой в целом. При различении с этническими балтами славянское население ВКЛ обозначалось как «Русь», «русские», а поводов для противопоставления украинцам в эту пору еще не было. В крайнем случае жителей современной Беларуси можно было определить по государственной принадлежности, и тогда они выступали как «литвины» в широком смысле.

Проявления белорусской идентичности в XIX в. столь немногочисленны, что в последнее время кочуют из одной публикации в другую. Не претендуя на что-то новое, попытаюсь их систематизировать.

В 1810-е гг. в среде элиты западных губерний Российской империи зарождается процесс, определяемый как первая фаза конструирования модерной белорусской нации: этнографический интерес к культуре и языку «простого народа», сбор и публикация его фольклора, а также попытки научной классификации «русского» канцелярского языка ВКЛ. Начало положили публикация М. Чарноцкой «О пережитках славянской мифологии, сохранившихся в обычаях сельского люда на Белой Руси» (1817 г.) и этнографический очерк И. Шидловского о свадебном обряде в Гайненском приходе Борисовского уезда (1819 г.). Обе они, как и последовавшие за ними в 1820-е – 40-е гг. работы К. Фалютынского, А. Рыпинского, Я. Чачота, Е. Тышкевича и др.,[3] публиковались на польском языке, за исключением разве что русскоязычной работы К. Калайдовича «О белорусском наречии» (1822 г.). Для их авторов, в большинстве своем выходцев из местной католической шляхты, доминирующей региональной идентичностью была «литвинская», а в национальном смысле они были участниками бурно протекавшего тогда процесса формирования модерной польской нации, в котором выходцы из современной Беларуси играли едва ли не ведущую роль (яркие примеры – Т. Зан и А. Мицкевич).

Исключение, помимо колоритной фигуры Ф. Булгарина (1789–1859), составляла в 1820-е гг. группа преподавателей Виленского университета, происходившая из униатского духовенства Белосточчины: М. Бобровский (1785–1848), И. Данилович (1787–1843) и др. Несмотря на работу в университете, игравшем роль одного из «реакторов» польского национального проекта, их нешляхетское и некатолическое происхождение не позволило однозначно примкнуть к этому проекту. Но выработать альтернативную идентичность в тех условиях было сложно. По эпистолярному свидетельству М. Бобровского, его друг И. Данилович после переезда в Харьков и соприкосновения с зарождавшимся украинским национальным движением «полностью схохлился или также оказачел».[4] Для самого Бобровского к концу жизни доминантной стала, видимо, общеславянская идентичность, чему способствовало профессиональное занятие славянским языковедением.

На протяжении 1830-х – 1840-х гг. выходцы из униатского духовенства белорусских в тогдашнем понимании губерний, т.е. Витебской и Могилевской, неоднократно определяют себя как «белорусов» или «белоруссцев» – но не в этническом, а скорее в региональном смысле. Это были, в частности, издавшие в 1837 г. в Петербурге поэтический сборник три брата Гржималовские, ученый-лингвист К. Коссович (использовавший псевдоним «Белорус К.К.»), автор статьи «Слова два о языке и грамотности Белой Руси» (1843 г.) И. Цытович. Последний при этом заявлял, что изучение белорусского наречия «может послужить к обогащению и украшению родного русского языка»,[5] выступив тем самым предтечей «западноруссизма».

К середине XIX в. стало более-менее очевидно, что этнографические особенности Белой Руси не имеют принципиальных отличий от территории к юго-западу от нее, ранее (тоже с начала XVII в.) частично определяемой как «Черная Русь», а частично – как «Литва». Вскоре это привело к распространению на всю эту территорию термина «Белоруссия», приобретшего таким образом роль этнокультурного маркера. Минский православный епископ М. Голубович в 1866 г. уже уверенно утверждал: «В состав Белоруссии входят губернии Витебская, Могилевская, часть Виленской, Минская и Гродненская».[6]

Едва ли не первое свидетельство самоидентификации в качестве белорусов мелкого чиновничества содержится в мемуарах И. Захарьина, который так охарактеризовал низовых урядников Могилевской губернии, с которыми работал в 1860-е гг.: «Это были местные урожденцы – „белоруссы”, как они стали называть себя после усмирения восстания». По его мнению, они «вредили, насколько могли, русскому делу».[7]

Любопытна идентичность А. Киркора (1818–1886), выходца из католической шляхты Мстиславщины. Он безусловно находился под воздействием идей «литвинства» и «краевости», но в переписке со славянофилом М. Катковым определял себя «не природным поляком, а белорусом».[8] К нему и его единомышленникам относится оценка М. Кояловичем взглядов «лучших людей, представителей польской партии» в Вильно 1850-х гг., согласно которым «история выработала для белорусов особую национальность».[9] Сам Киркор, уже будучи в Петербурге, писал в 1872 г. Ю. Крашевскому: «Есть еще мысль, сильная и многочисленная, которая не хочет общности ни с Польшей, ни с Москвой, ни с малорусами – а хочет собственной литовско-белорусской жизни, известно, на федеративных основах».[10] При таких взглядах влиться в российкую культурную элиту он, в отличие от Булгарина, не смог, а в последние годы жизни, проведенные в Кракове, не стал своим и для местных поляков. Видимо, его взгляды еще раз имел в виду Коялович в 1882 г., упоминая о приходящих «из Варшавы через Краков» пожеланиях белорусскому краю «самостоятельного развития в ряду других славянских народов».[11]

Но в целом католическая шляхетская среда продолжала формировать польских патриотов, на региональном уровне ощущавших себя литвинами. Часто они с симпатией отзывались о белорусских крестьянах, не отождествляя при этом себя с ними. В этой линии можно особо выделить В. Дунина-Мартинкевича (1808–1884), В. Сырокомлю (1823–1862) и В. К. Калиновского (1838–1864), позднее ее отчасти продолжает Ю. Пилсудский (1867–1935).

Для православной молодежи идентичность на региональном уровне была, как правило, белорусской, а на национальном – великорусской. Таковы были взгляды этнографа-любителя, выходца из семьи православного священника П. Шпилевского (1823–1861). Анонимный автор опубликованных в 1862 г. «Рассказов на белорусском наречии» придерживался аналогичной иерархии: «Мы сами по соби народ особный — Белоруссы!». И в то же время: «Русскими, а не Поляками мы повинны называтца».[12] Идейный лидер «западноруссизма», тоже сын священника М. Коялович (1828–1891) в 1850-х гг. определял себя как «литвина»[13], в публикациях 1860-х гг. допускал выражения вроде «у нас, в Белоруссии», но полностью подчинил региональное самосознание чувству принадлежности к великорусской нации, именуя себя «западно-руссом».

Поколением позже схожую двухуровневую идентичность имел еще один «попович» – языковед Е. Карский (1860–1931), своим творчеством завершивший этнографическую фазу конструирования нации. На старте научной карьеры в 1885 г. он характеризовал себя как «природного белорусса, получившего образование и воспитание среди белоруссов»,[14] при этом в ХХ в. проявил себя крайне скептическим отношением к идее белорусской государственности и перспективам белорусского литературного языка.

Но к этому же поколению принадлежал и А. Марченко (1860 – после 1889), едва ли не первый белорусский крестьянин, сумевший поступить в университет. Примкнув к народникам, он оказался в числе организаторов белорусской фракции «Народной воли» в Петербурге, заявляя в 1884 г. вместе со своими товарищами на страницах подпольного журнала «Гомон»: «Мы – белорусы и должны бороться за местные интересы белорусского народа и федеративную автономию страны»[15]. Это был первый в истории текст, в котором понятия «белорусы», «народ» и «страна» были поставлены в один смысловой ряд.

Вскоре вступил на научное поприще М. Довнар-Запольский (1867–1934), выходец из мелкой неополяченной шляхты и сын провинциального жандармского чиновника. Уже в первых его очерках «Белорусское прошлое», опубликованных в 1888 г. в «Минском листке», исторический опыт полонизации и русификации белорусов оценивается равно негативно.[16] В ХХ в. он стал основоположником национальной белоруской историографии и, в отличие от Карского, горячим сторонником создания белорусского государства.

Важный вклад в процесс нациетворчества выпало внести в 1890-е гг. Ф. Богушевичу (1840–1900), фигура которого парадоксальна. Все, что относится к исполняемой им социальной роли, в целом укладывается в схему двухуровневой литвинско-польской идентичности: шляхтич-католик по происхождению, участник восстания 1863 г., польскоязычный литератор и активный корреспондент журнала «Kraj», активист сбора средств на памятник А.Мицкевичу в Вильно и организации нелегальных польских школ, воспитавший собственных детей убежденными поляками. Позднее сын Богушевича отказался передать отцовский архив деятелям белорусского национального движения именно по идейным соображениям – будучи, по оценке А. Цвикевича, «зоологическим польским шовинистом».[17]

При этом Богушевич, по примеру более ранних «хлопоманов» (Чечота, Дунина-Мартинкевича и др.), издал в 1891 г. на «мужицком» языке сборник стихов «Дудка белорусская». Программная роль в нем, видимо, предназначалась стихотворению «Крестины Матюка», сюжетом которого выступает вынужденное самоопределение крестьянина-католика Матея под воздействием казацкой нагайки: «О так-то хрысцілі мяне казакі з тутэйшага ды у палякі!». Запрятав эту «идеологическую бомбу» среди политически нейтральных стихов, Богушевич решает для пущего эффекта устроить литературную мистификацию, снабдив сборник предисловием от лица этого же персонажа. Но из уст уже вроде бы окончательно перекрещенного в поляки Матея Бурачка выходят неожиданные слова: «Наша мова для нас святая, бо яна нам ад Бога даная». Мне кажется, что слова эти не были выношенными, обдуманными. Нет, они родились в результате озарения, и, возможно, автор «Дудки белорусской» был удивлен им не меньше, чем автор «Анны Карениной» – попытке Вронского застрелиться. Вжившись в образ своего персонажа, Богушевич вдруг ощутил, что, в отличие от него самого, для Матея не было благополучного пути ни в поляки, ни в великороссы – от Бога данный язык требовал соответствующей этнической самоидентификации, а отказ от нее означал духовную смерть: «Не пакідайце ж мовы нашай беларускай, каб не ўмерлі!»

Эта романтическая сакрализация языковой самобытности сыграла роль катализатора, открыв путь ко второй форме белоруской идентичности – доминантной по отношению ко всем другим иерархически уровням, т.е. национальной.Мова дана от Бога, а что может быть важнее исполнения Божьей воли?

С рубежа ХХ в. процесс нациетворчества переходит во вторую фазу – стадию национальной агитации. В 1902 г. в Петербурге Б. Эпимах-Шипило создает «Кружок белорусского народного просвещения и культуры», в 1906 г. выходят газеты «Наша доля» и «Наша ніва». Почти сразу же результаты проявляются в сельской глубинке и среди диаспоры. Уроженец Логойщины и национальный активист 1930-х гг. Адам Варлыга вспоминал, что впервые слово «белорус» он услышал в 15-летнем возрасте, летом 1905 г., от нового местного ксендза-«жмудина», выходца из кружка Эпимах-Шипило, а «Нашей нивой» его снабжал сын местного еврея-корчмаря.[18] В 1907 г. из далекого Нижнего Новгорода шлет в «Нашу ніву» свой первый белорусскоязычный рассказ 16-летний Максим Богданович. О. Латышонок приводит семейные воспоминания о том, как в те же годы младший брат его деда, потрясенный открытием своей национальной идентичности, рвал на груди рубаху и кричал: «Я – беларус!»[19].

Количественные результаты этой агитации были довольно скромными – почти весь ХХ в. число убежденных националистов колебалось на уровне десятков тысяч человек, т. е. долей процента. Это число повышалось в благоприятные периоды (политика «белоруссизации» 1920-х гг. и пропаганда коллаборантов в годы немецкой оккупации 1941-44) и понижалось в неблагоприятные (репрессии 1930-х и 1944–53 гг.).

Но качественные результаты оказались фантастически успешными. В 1917 г. В. Ластовский впервые заговорил о возможности создания независимого белорусского государства, а всего через год была предпринята попытка его провозглашения в форме БНР – немногим более провальная, чем гораздо лучше подготовленная украинская. Прямым ее следствием стало эфемерное создание в начале 1919 г. БССР, которая, несмотря на искреннее недоумение многих участников («ни один рабочий и крестьянин так называемой Белоруссии белорусом себя не считает, а искони знает в себе русского»[20]), в 1920 г. была восстановлена и с той поры существовала непрерывно, оказавшись в числе инициаторов создания СССР и затем его роспуска, и даже среди стран-учредителей ООН. Помимо благоприятных политических обстоятельств, сыграла роль и качественно проведенная «этнографическая» стадия: к началу ХХ в. самостоятельный этнический статус белорусской территории стал общепризнанным, а это предполагало и какую-то форму автономии – вплоть до порожденного политическими играми псевдогосударства.

Многолетнее существование БССР, на фоне урбанизации и прочих эпохальных сдвигов, создало окончательные условия для оформления нации. К 1960-м – 70-м гг. было обеспечено нормирование языковой практики. И не важно, что для горожан языком повседневного общения стал русский, а для сельчан – так называемая «трасянка». Важно, что отступили в тень диалектные особенности местных говоров. На почве атеизма легко и безболезненно произошла и ранее недостижимая интеграция католиков и православных. Лишь часть сельчан-католиков, порядка 4% населения, сохранила религиозность и вместе с ней польскую идентичность (но не язык). В остальной массе возобладала двухуровневая идентичность: «белорус» на региональном уровне и «русский» или «советский человек» – на национальном. В отличие от Прибалтики, Закавказья и Средней Азии, для большинства белорусов  иерархия ценностей была именно такой – сошлюсь, за отсутствием статистики, на собственный опыт и тогдашние взгляды практически всех своих родных, друзей и знакомых. Исключение составляли вышеупомянутые доли процента принципиальных белорусофонов. Новый всплеск национальной агитации в конце 1980-х изменил эту ситуацию очень мало – может быть, поднял число людей, придающих мове сакральный характер, до нескольких процентов.

Завершающий шаг был сделан после 1991 г. Основания для «советской» идентичности вдруг исчезли – не только без усилий со стороны большинства белорусов, но и вопреки их желанию (на референдуме 17 марта 1991 г. за сохранение СССР высказались 82,7% проголосовавших жителей Беларуси, против – 16,1). Это вызвало глубокий духовный кризис, выход из которого был очевиден: придание своей сохраняющейся белорусскости национального статуса. Одни осуществили эту ментальную перестройку легко и быстро, для других она растянулась на годы, для кого-то не вполне завершилась и сейчас. При соцопросе НИСЭПИ[21] в декабре 2005 г. на прямой вопрос об идентичности 43,7% предпочли назваться белорусами, 44,3 – гражданами Республики Беларусь, и лишь 4,1 – русскими, 1,4 – гражданами СССР (при том, что по переписи населения 1999 г. этнических белорусов насчитывалось 81,2%, русских – 11,3, поляков – 3,9). В октябре 2006 г. к белорусской культурной традиции причислили себя 64,2%, к русской – 13,6, к советской – 13,3. Поляки, видимо, влились в число приверженцев общеевропейской традиции (8,1%).

Двухуровневая идентичность осталась: в июне 2006 г. 53,7% опрошенных готовы были согласиться  с высказыванием В. Путина «мы и белорусы, по большому счету, – одна нация», а в августе того же года 65,7% предпочли из предложенных вариантов ответ «белорусы, русские и украинцы – три ветви одного народа». Но изменилась значимость уровней. На протяжении 2004–2009 гг. объединение в одно государство с Россией называли наилучшим вариантом интеграции от 8 до 15% опрошенных, что на уровне погрешности соответствует числу этнических русских. В этом заключается коллективный ответ на знаменитое предложение Путина «отделить мух от котлет», т.е. определиться, чего же белорусы в действительности хотят – интеграции (но такой, при которой голос Беларуси был бы эквивалентен ее трехпроцентной доле в общей экономике) или суверенитета.

Подчеркну, что белорусы, выбравшие суверенитет, в массе своей русскоязычны. При переписи 1999 г. русский указали в качестве языка повседневного общения 62,8% населения, включая 58,6% белорусов. По данным опросов 2006–2009 гг. только русским языком в общении пользовались от 52,3 до 61% респондентов, а только белорусским – от 2,2 до 7,8. Июньский опрос 2010 г. дал предельные цифры: соответственно 63,8 и 2,1%. Из остальных 12,1% пользуются обоими языками (неясно, в каком соотношении), а 21,8 – «трасянкой». При опросе в октябре 2006 г. 72,9% пользующихся русским языком отметили, что говорят на нем с детства. К сожалению, мне неизвестны данные о том, какая часть населения активно владеет литературным белорусским языком (может на нем свободно говорить и писать). Но думаю, что им владеет, помимо выпускников белорусскоязычных школ, только часть культурной элиты. Этот язык приобрел статус ритуального, применяемого в особых случаях – подобно тому, как А. Лукашенко приносил на нем президентскую присягу.

В целом сегодняшнее самоощущение русскоязычных белорусов вполне соответствует критериям «нормальной» нации, имеющей общий язык с исторической метрополией – такой, как американцы, австралийцы, бразильцы или мексиканцы. Если в чем-то и не соответствует – скоро «подтянется». Реализованный способ построения нации оказался не тем, к которому призывали национальные агитаторы. Он мало зависел от сознательных усилий элиты и проявлялся скорее как стихийная реакция на бурно меняющуюся внешнюю реальность. Но результат, тем не менее, налицо.